Несмотря на относительно невинный характер Кирилло-Мефодиевского общества, царское правительство решило все же примерно наказать его организаторов. Однако при определении степени наказания был проявлен «индивидуальный подход». Костомаров, Кулиш и другие умеренные члены общества отделались сравнительно легко — кратковременной ссылкой, как правило, в губернские города России, после чего им было разрешено вернуться к преподаванию, литературным и научным занятиям. Гулаку пришлось три года отсидеть в Шлиссельбурге кой крепости (Костомаров, правда, тоже около года провел в «Петропавловке»). Суровее всего обошлись с Шевченко, которого царь и правительство соча и самым опасным заговорщиком. «Поэта Шевченко послали рядовым в Оренбург, а потом в Новопетровское укрепление,— писал журнал «Колокол» в 1860 г.— Николай I строжайше приказал, чтобы ему не позволяли ни писать, ни рисовать... Шевченко пробыл более десяти лет в такой нравственной пытке». Прямым результатом всего этого стала безвременная смерть поэта в 1861 г.

Значение Кирилло-Мефодиевского общества представляется весьма важным для всей последующей украинской истории. Во-первых, это была первая попытка интеллигенции, пусть и неосуществленная, продвинуть национальное развитие от «культурнического» этапа к политическому. Во-вторых, эта попытка привлекла внимание царского правительства (которое до сих пор пыталось разыграть «украинскую карту» против «польского засилия в западных губерниях») к потенциальной опасности «украинофильства». Расправа с кирилло-мефодиевцами явилась первым сигналом к антиукраинскому повороту в политике официальных кругов и ознаменовала начало долгой и непрестанной борьбы, развернувшейся между украинской интеллигенцией и имперской администрацией.

В описываемый период средоточием культурной деятельности интеллигентов Украины были главным образом Левобережье (территория бывшей Гетманщины) и Слобожанщина. Увлечение «местной» культурой мало обнаруживало себя как в западных, так и в юго-западных губерниях Российской империи. Правда, на Правобережье некоторые потомки польской шляхты (такие как Тимко Падура, Михаль Чайковский, Зориян Доленга-Ходаковский) лелеяли романтический образ «казаччины» и мечтали о том времени, когда украинские крестьяне, простив шляхтичам все обиды, помогут включить Правобережную Украину в возрожденную Речь Посполиту. Впрочем, такое романтическое видение Украины вполне уживалось с польской культурной гегемонией в этих исторических украинских областях. Что до новоосвоенного Причерноморья, то там вообще не отмечалось каких-либо признаков украинофильства.

В Западной Украине, входящей в состав Австрийской империи, украинское культурное движение являло собою не более чем ряд разрозненных эпизодов, а в таких отсталых регионах, как Буковина (где господствующей культурой была румынская) и Закарпатье (где преобладал венгерский языковой и культурный элемент), его почти и вовсе не было. И лишь в Восточной Галичине украинофильство постепенно становилось на твердую (хотя и более узкую, чем на Левобережье) национальную почву.

Западноукраинская интеллигенция. Говорить о западноукраинской интеллигенции начала XIX в.— значит говорить о духовенстве. Ввиду того что духовенство было единственным сословием западноукраинского общества, которое могло пользоваться преимуществами высшего образования, само высшее образование для западных украинцев в это время практически становится синонимом обучения богословию. Так, в начале 1840-х годов из почти 400 студентов-украинцев Львовского университета 295 изучали богословие, а почти все оставшиеся — философию, которая также входила в курс богословия. Авторами 40 из 43 книг на украинском языке, увидевших свет между 1837 и 1850 годами в Восточной Галичине, были священники.

Светская интеллигенция — учителя, юристы, ученые, писатели и чиновники — начинает играть более или менее заметную роль в западноукраинском обществе лишь во второй половине XIX в. Что же касается священников, то далеко не каждого из них можно было в полном смысле слова назвать интеллигентом. Большинство из них жили в глуши и бедности и по своему образовательному уровню и умственному кругозору едва превосходили крестьян. И лишь небольшая часть духовенства, сосредоточенная в таких городах, как Львов и Перемышль — центрах церковной администрации, со своими библиотеками, типографиями и высшими учебными заведениями,— имела возможность принимать участие в культурной жизни.

Но даже там, где существовали более или менее благоприятные возможности умственного развития, врожденный консерватизм западноукраинского духовенства, его рабская преданность Габсбургам не способствовали его интеллектуальному росту. Представители этой тонкой прослойки образованных украинцев были по большей части ограниченные провинциалы, которые с крайней подозрительностью относились не только к новым идеям, но и к новым темам, обсуждаемым европейским обществом того времени, предпочитая дебатировать «проверенные» вопросы об алфавите (кириллица или латиница?), календаре (юлианский или григорианский?) и церковных обрядах. Вот тут они и давали выход своей умственной энергии, беспощадно обличая друг друга. А для тех немногих интеллигентов, кто жаждал приобщиться к западным веяниям — ознакомиться с новомодными радикальными идеями, а то и заняться революционной деятельностью,— единственную такую возможность предоставляла польская культура. Вот почему, например, в 1830-е годы определенное число украинских юношей-семинаристов участвовало в польских революционных кружках, которые боролись за возрождение Речи Посполитой, а украинцев рассматривали в качестве не более чем забитой и отсталой ветви польской нации.

Обаяние престижной польской культуры было велико и среди вполне консервативной части церковной интеллигенции. Лишь только правовой, образовательный и материальный уровень западноукраинской элиты немного повышался, как сразу начиналась ее полонизация. И чем выше каждый украинец поднимался по социальной лестнице, тем больше он стеснялся своего родного «селянского» языка. Так постепенно все духовенство и вся интеллигенция в своей среде переходили на польский, оставляя украинский для общения с крестьянами. Собственно говоря, то «язычие», которое в начале XIX в. пытались использовать в Западной Украине в качестве украинского литературного языка (искусственная и неуклюжая смесь местного диалекта с церковнославянским языком, перенасыщенная латинскими, польскими и немецкими выражениями), изначально было обречено на вымирание, и уже в 1809 г. во Львовском университете был ликвидирован «Студиум рутенум», т. е. тот факультет, где пытались на нем преподавать. Характерно, что «виноваты» в его закрытии были не поляки и не австрийцы, а сами украинцы — студенты этого злополучного факультета, которые посчитали дискриминацией то обстоятельство, что их не учили немецкому и по-немецки, в то время как все престижные курсы в университете читались именно на этом языке.

Впрочем, если стремление украинцев пройти всю эту престижную «немецкую науку» отвращало их от родного языка, явно не приспособленного для столь высокоумных «штудий», то по мере углубления в эти «штудии» они вновь возвращались к родной культуре, становясь убежденными и пылкими ее защитниками. От немецких профессоров во Львове или Вене украинские студенты не могли не узнать, например, о том же Гердере и его идеях относительно важности для человека-творца его родной почвы и родного языка. Кроме того, в университетских городах империи у украинцев, жаждавших приобщения к европейскому образованию и культуре, завязывались связи с передовыми представителями той же польской или чешской интеллигенции — тоже славянами, которые, однако, не раболепствовали перед господствующей культурой и смело развивали свои национальные языки, далеко обгоняя все остальные славянские народы габсбургской империи по уровню национального самосознания. Успехи соседей внушали надежду маленькой, но быстро растущей западноукраинской интеллигенции. Преодолевая сопротивление местной консервативной среды, они постепенно осваивали новые веяния и развивали идею нации вообще и идею украинской нации в частности.