106. Все, что было в душе Все, что было в душе, все как будто опять потерялось, И лежал я в траве, и печалью и скукой томим, И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним. И тогда я открыл свою книгу в большом переплете, Где на первой странице растения виден чертеж. И черна и мертва, протянулась от книги к природе То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь. И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять. Трепетало в листах непривычное мысли движенье, То усилие воли, которое не передать. И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась, И запела печальная тварь славословье уму, И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему. Зацелована, околдована, С ветром в поле когда-то обвенчана, Вся ты словно в оковы закована, Драгоценная моя женщина! Не веселая, не печальная, Словно с темного неба сошедшая, Ты и песнь моя обручальная, И звезда моя сумасшедшая. Я склонюсь над твоими коленями, Обниму их с неистовой силою, И слезами и стихотвореньями Обожгу тебя, горькую, милую. Отвори мне лицо полуночное, Дай войти в эти очи тяжелые, В эти черные брови восточные, В эти руки твои полуголые. Что прибавится — не убавится, Что не сбудется — позабудется… Отчего же ты плачешь, красавица? Или это мне только чудится? Посредине панели Я заметил у ног В лепестках акварели Полумертвый цветок. Он лежал без движенья В белом сумраке дня, Как твое отраженье На душе у меня. Это было давно. Исхудавший от голода, злой. Шел по кладбищу он И уже выходил за ворота. Вдруг под свежим крестом, С невысокой могилы сырой Заприметил его И окликнул невидимый кто-то. И седая крестьянка В заношенном старом платке Поднялась от земли, Молчалива, печальна, сутула, И, творя поминанье, В морщинистой темной руке Две лепешки ему И яичко, крестясь, протянула. И как громом ударило В душу его, и тотчас Сотни труб закричали И звезды посыпались с неба. И, смятенный и жалкий, В сиянье страдальческих глаз, Принял он подаянье, Поел поминального хлеба. Это было давно. И теперь он, известный поэт, Хоть не всеми любимый, И понятый также не всеми, — Как бы снова живет Обаянием прожитых лет В этой грустной своей И возвышенно чистой поэме. И седая крестьянка, Как добрая старая мать, Обнимает его… И, бросая перо, в кабинете Все он бродит один И пытается сердцем понять То, что могут понять Только старые люди и дети. Л. Н. Мартынов (1905–1980) Она Блистала Столь чиста, Что — ни напиться, Ни умыться, И это было неспроста. Ей Не хватало Ивы, тала И горечи цветущих лоз. Ей Водорослей не хватало И рыбы, жирной от стрекоз. Ей Не хватало быть волнистой, Ей не хватало течь везде. Ей жизни не хватало — Чистой, Дистиллированной Воде! На Маяковского я вышел И в зал Чайковского вошел. Там шел концерт… Я хор услышал. Все было очень хорошо. Все это было так прекрасно, Великолепно до того, Что обозначивалось ясно Все внутреннее существо Всех этих девушек, поющих О мире будто бы другом И будто бы не сознающих, Что делается кругом, И этих юношей, стоящих С гармониками в руках, Как будто бы не в настоящих, А в прошлых днях, в былых веках… Традиций сладостное бремя, Ты не отягощаешь нас! Мы рождены в былое время, Чтоб жить вот именно сейчас, И атмосферою исканий Наполнен каждый коридор… От сдержанных рукоплесканий Заколебался мощный хор. Поплыли от рукоплесканий За сарафаном сарафан, Как будто были не из тканей, А — разноцветный целлофан. А там, у входа в зал концертный, Шагал вперед народ бессмертный И слышалось звучанье хора, Где счета нету голосам, И, кажется, за дирижера Там каждый был отчасти сам. |
