В ревю танцовщица раздевается дуря… Реву?.. Или режут мне глаза прожектора? Шарф срывает, шаль срывает, мишуру. Как сдирают с апельсина кожуру. А в глазах тоска такая, как у птиц. Этот танец называется «стриптиз». Страшен танец. В баре лысины и свист, Как пиявки, глазки пьяниц налились. Этот рыжий, как обляпанный желтком. Пневматическим исходит молотком! Тот, как клоп, — апоплексичен и страшон. Апокалипсисом воет саксофон! Проклинаю твой, Вселенная, масштаб, Марсианское сиянье на мостах, Проклинаю, обожая и дивясь. Проливная пляшет женщина под джаз!.. «Вы Америка?» — спрошу, как идиот. Она сядет, сигаретку разомнет. «Мальчик, — скажет, — ах, какой у вас акцент! Закажите мне мартини и абсент». Мимо санатория Реют мотороллеры. За рулем влюбленные — Как ангелы рублевские. Фреской Благовещенья, Резкой белизной За ними блещут женщины, Как крылья за спиной! Их одежда плещет, Рвется от руля, Вонзайтесь в мои плечи, Белые крыла. Улечу ли? Кану ль? Соколом ли? Камнем? Осень. Небеса, Красные леса. «Конечно, я не оратор, подкованный философски, но ратую за тех, кто берет лосося! Бывали вы в нашем море, магнитнейшем из морей? Оно от лимонных молний кажется лиловей! Мотаются мотоботы, как уголь, горит вода — работа! работа! Все прочее — лабуда. Мы боги, когда работаем, просвечены до волос, по борту, по борту, как лампы, летит лосось. Да здравствует же свобода, нужнейшая из свобод, работа, работа — как праздничный ледоход. Работа, работа… И так же не спят с тобой смородины и самолеты, гудящие над землей, ночные составы в саже несутся тебе под стать, в них машинисты всажены — как нож по рукоять! И где-то над циклотроном загадочный, как астро́ном, сияя румяной физией, считая свои дробя́, Вадик Клименко, физик, вслушивается в тебя. Он, как штангист, добродушен, но Вадика не тревожь — полет звездопадов душных, расчет городов и рощ дрожит часовым механизмом в руке его здоровенной — не шизики — а физики герой нашего времени!.. …А утром, закинув голову, вам милая шепчет сон, и поры пронзит иголочками серебряными озон… Ну, впрочем, я заболтался. Ребята ждут на баркасе…» Он шел и смеялся щурко. Дрожал маяк вдалеке — он вспыхивал, как чешуйка у полночи на щеке. А. С. Кушнер (род. в 1936 г.) Одну минуточку, я что хотел спросить: Легко ли Гофману три имени носить? О, горевать и уставать за трех людей Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей. Эрнст — только винтик, канцелярии юрист, Он за листом в суде марает новый лист, Не рисовать, не сочинять ему, не петь — В бюрократической машине той скрипеть. Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор. Куда удачливее Эрнста Теодор. Придя домой, превозмогая боль в плече, Он пишет повести ночами при свече. Он пишет повести, а сердцу все грустней. Тогда приходит к Теодору Амадей, Гость удивительный и самый дорогой. Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой… На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест. «На Фридрихштрассе», — говорит тихонько Эрнст. «Ах нет, направо!» — умоляет Теодор. «Идем налево, — оба слышат, — и во двор». Играет флейта еле-еле во дворе, Как будто школьник водит пальцем в букваре. «Но все равно она, — вздыхает Амадей, — Судебных записей милей и повестей». |
