Н. М. Карамзин (1766–1826) Веют осенние ветры В мрачной дубраве; С шумом на землю валятся Желтые листья. Поле и сад опустели; Сетуют хо́лмы; Пение в рощах умолкло — Скрылися птички. Поздние гуси станицей К югу стремятся, Плавным полетом несяся В горних пределах. Вьются седые туманы В тихой долине; С дымом в деревне мешаясь, К небу восходят. Странник, стоящий на хо́лме, Взором унылым Смотрит на бледную осень, Томно вздыхая. Странник печальный, утешься! Вянет Природа Только на малое время; Всё оживится, Всё обновится весною; С гордой улыбкой Снова Природа восстанет В брачной одежде. Смертный, а́х! вянет навеки! Старец весною Чувствует хладную зиму Ветхия жизни. Одна нежная мать просила меня сочинить надгробную надпись для умершей двулетней дочери ее. Я предложил ей на выбор пять эпитафий; она выбрала последнюю и приказала вырезать ее на гробе. Покойся, милый прах, до радостного утра! 37. <Песня из повести «Остров Борнгольм»> Законы осуждают Предмет моей любви; Но кто, о сердце, может Противиться тебе? Какой закон святее Твоих врожденных чувств? Какая власть сильнее Любви и красоты? Люблю — любить ввек буду. Кляните страсть мою, Безжалостные души, Жестокие сердца! Священная Природа! Твой нежный друг и сын Невинен пред тобою. Ты сердце мне дала; Твои дары благие Украсили ее, — Природа! ты хотела, Чтоб Лилу я любил! Твой гром гремел над нами, Но нас не поражал, Когда мы наслаждались В объятиях любви. О Бо́рнгольм, милый Бо́рнгольм! К тебе душа моя Стремится беспрестанно; Но тщетно слезы лью, Томлюся и вздыхаю! Навек я удален Родительскою клятвой От берегов твоих! Еще ли ты, о Лила, Живешь в тоске своей? Или в волнах шумящих Скончала злую жизнь? Явися мне, явися, Любезнейшая тень! Я сам в волнах шумящих С тобою погребусь. (Отрывок) Не хочу с поэтом Греции звучным гласом Каллиопиным петь вражды Агамемноновой с храбрым правнуком Юпитера; или, следуя Виргилию, плыть от Трои разоренныя с хитрым сыном Афродитиным к злачным берегам Италии. Не желаю в мифологии черпать дивных, странных вымыслов. Мы не греки и не римляне; мы не верим их преданиям; мы не верим, чтобы бог Сатурн мог любезного родителя превратить в урода жалкого; чтобы Леды были — курицы и несли весною яица; чтобы По́ллуксы с Еленами родились от белых лебедей. Нам другие сказки надобны; мы другие сказки слышали от своих покойных мамушек. Я намерен слогом древности рассказать теперь одну из них вам, любезные читатели. 39. Impromptu[9] Графине Р**, которой в одной святошной игре досталось быть королевою Напрасно говорят, что случай есть слепец: Сию минуту он вручил тебе венец, Тебе, рожденной быть царицею сердец. Сей выбор доказал, что случай не слепец. «Лизета чудо в белом свете, — Вздохнув, я сам себе сказал, — Красой подобных нет Лизете; Лизета чудо в белом свете; Умом зрела в весеннем цвете». Когда же злость ее узнал… «Лизета чудо в белом свете!» — Вздохнув, я сам себе сказал. А. Н. Радищев (1749–1802) Из среды туманов серых Времен бывших и протекших, Из среды времен волшебных, Где предметы все и лица, Чародейной мглой прикрыты, Окруженны нам казались Блеском славы и сияньем; Где являются все вещи Исполинны и Иройски, Как то в камере обскуре; Я из сих времен желал бы Рассказать старинну повесть, И представить бы картину Мнений, нравов, обычаев Лет тех рыцарских преславных Где кулак тяжеловесный Степень был ко громкой славе, А нередко — ко престолу; Где с венцом всегда лавровым Венец миртовой сплетался, Где сражалися за славу И любили постоянство. вернуться Вот начало безделки, которая занимала нынешним летом уединенные часы мои. Продолжение остается до другого времени; конца еще нет, — может быть, и не будет. В рассуждении меры скажу, что она совершенно русская. Почти все наши старинные песни сочинены такими стихами. |
