Мальчик (лет 8—10) из деревни Горенду (рис. М.-Маклая).
После этого он решил отправиться на берег, которому отныне предстояло называться на всех географических картах мира «берегом Маклая». Не желая ехать на шлюпке в сопровождении вооруженных матросов, которые могли бы испугать или обидеть туземцев, Миклуха-Маклай спустился со своими слугами, Ульсоном и Боем, в маленькую лодку, подаренную ему капитаном Назимовым, и поплыл к берегу.
В одном месте берега, —- писал путешественник в своем дневнике, — я заметил белый песок и направился к этому месту, казавшемуся уютным и красивым уголком. Высадившись тут, я увидал узенькую тропинку, проникавшую в чащу леса. Я с таким нетерпением выскочил из шлюпки и направился по тропинке в лес, что даже не отдал никаких приказаний моим людям, которые занялись привязыванием шлюпки к ближайшим деревьям.
Пройдя шагов тридцать по тропинке, я заметил между деревьями несколько крыш, а далее тропинка привела меня к площадке, вокруг которой стояли хижины с крышами, спускавшимися почти до земли. Деревня имела очень опрятный и очень приветливый вид. Средина площадки была хорошо утоптана, а кругом росли пестрые лиственные кустарники и возвышались пальмы, дававшие тень и прохладу. Побелевшие от времени крыши из пальмовой листвы красиво выделялись на темнозеленом фоне окружающей зелени, а яркопунцовые цветы китайской розы и желто-зеленые и желто-красные листья разных видов кротонов и Coleus оживляли общую картину леса, кругом состоявшего из бананов, панданусов, хлебных деревьев, ореховых и кокосовых пальм. Высокий лес ограждал площадку от ветра.
Хотя в деревне не оказалось живой души, но повсюду видны были следы только что покинувших ее обитателей: на площадке иногда вспыхивал тлеющий костер, здесь валялся недопитый кокосовый орех, там — брошенное второпях весло; двери некоторых хижин были тщательно заложены какой-то корой и заколочены накрест пластинами расколотого бамбука. Двери двух хижин, однако, остались открытыми, — видно, хозяева куда-то очень торопились и не успели их запереть. Двери находились на высоте двух футов, так что представлялись скорее окнами, чем дверями, и составляли единственное отверстие, через которое можно было проникать в хижину.
Я подошел к одной из таких дверей и заглянул внутрь.
В хижине было темно, — с трудом можно было различить находившиеся в ней предметы: высокие нары из бамбука, на полу несколько камней, между которыми тлел огонь и которые служили опорой стоявшего на них сломанного глиняного горшка; на стенах висели связки раковин и перьев, а под крышей, почерневшей от копоти, — человеческий череп.
Лучи заходящего солнца освещали теплым светом красивую листву пальм; в лесу раздавались незнакомые крики каких-то птиц. Было так хорошо, мирно и вместе чуждо и незнакомо, что все казалось мне скорее сном, чем действительностью.
Бонем, житель деревни Горенду (рис. М.-Маклая).
В то время, как я подходил к другой хижине, послышался шорох. Оглянувшись в направлении, откуда он исходил, я увидел в нескольких шагах как будто выросшего из земли человека, который поглядел секунду в мою сторону и кинулся в кусты. Почти бегом пустился я за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. Он оглянулся и, видя, что я один, без всякого оружия и знаками прошу его подойти, остановился. Я медленно приблизился к дикарю и молча подал ему красную тряпку. Он принял ее с видимым удовольствием и повязал себе на голову.
Папуас этот был среднего роста, темношоколадного цвета, с матово-черными, курчавыми, как у негра, короткими волосами, широким сплюснутым носом, глазами, выглядывавшими из-под нависших надбровных дуг, с большим ртом, полускрытым торчащими усами и бородой. Весь костюм его состоял из какой-то серой тряпки шириною около восьми сантиметров, повязанной в виде пояса, и двух плотно обхватывающих руку над локтем перевязей — род браслетов из плетеной сухой травы. За одну из этих перевязей, или браслетов, был заткнут зеленый лист бетеля, за другую — на левой руке — нож из гладко обточенного куска кости (как я убедился потом, кости казуара). Дикарь был хорошо сложен, с достаточно развитой мускулатурой. Выражение лица первого моего знакомца показалось мне довольно симпатичным; я почему-то подумал, что он меня будет слушаться, взял его за руку и не без некоторого сопротивления привел его обратно в деревню.
На площадке я нашел моих слуг Ульсона и Боя, которые меня искали и недоумевали, куда я пропал. Ульсон подарил моему папуасу плитку табаку, с которым тот, однако же, не знал, что делать, и, молча приняв подарок, заткнул его за браслет правой руки рядом с листом бетеля.
Пока мы стояли среди площадки, из-за деревьев и кустов стали показываться дикари, не решаясь подойти и каждую минуту готовые обратиться в бегство. Они, молча и не двигаясь, стояли в почтительном отдалении, зорко следя за нашими движениями. Так как они не трогались с места, я должен был каждого отдельно взять за руку и в полном смысле слова притащить к нашему кружку. Наконец, собрав всех в одно место, усталый, я сел посреди на камень и принялся наделять их разными мелочами: косами, гвоздями, крючками для уженья рыбы и полосками атласной материи. Назначения гвоздей и крючков они, видимо, не знали, но ни один не отказался их принять.
Около меня собралось человек восемь папуасов. Они были различного роста и почти одинакового цвета кожи, только один из них резко отличался по своему типу от моего первого знакомого. Это был человек выше среднего роста, худощавый, с крючковатым выдающимся носом и очень узким, сдавленным с боков лбом; борода и усы были у него выбриты, на голове возвышалась целая шапка краснобурых волос, из-под которой сзади спускались на шею крученые пряди волос, совершенно похожие на трубообразные локоны жителей Новой Ирландии. Локоны эти висели за ушами и спускались до плеч. В волосах торчали два бамбуковых гребня, на одном из которых, воткнутом на затылке, красовались в виде веера несколько черных и белых перьев казуара и какаду. В ушах были продеты большие черепаховые серьги, а в носовой перегородке — бамбуковая палочка толщиною в очень толстый карандаш с нарезанным на ней узором. На шее, кроме ожерелья из зубов собак и других животных, раковин и т. п., висела небольшая сумочка, а на левом плече — другой мешок, спускавшийся до пояса и наполненный разного рода вещами. У этого туземца, как и у всех присутствовавших, верхняя часть рук была туго перевязана плетеными браслетами, за которыми были заткнуты различные предметы, — у кого кости, у кого листья или цветы. У многих на плечах висели каменные топоры, а некоторые держали в руках почтенных размеров (почти в рост человека) и стрелу более метра длины. При различном цвете волос — то совершенно черных, то выкрашенных красной глиной — прически их были различны: у иных волосы стояли шапкой на голове, у других были коротко острижены, но у всех были курчавые, как у негров. Волосы на бороде также завивалась в мелкие спирали. Цвет кожи представлял несколько незначительных оттенков. Молодые были светлее старых.
Так как солнце уже, село, я решил вернуться на корвет. Вся толпа проводила меня до берега, неся подарки: кокосы, бананы и двух очень диких поросят, у которых ноги были крепко-накрепко связаны и которые визжали без устали, все было положено в шлюпку».
Такова первая запись в дневнике Миклухи-Маклая на берегу Новой Гвинеи. Уже эти строки ярко рисуют и самого путешественника и метод его отношений с туземцами. Для него все они — полноценные люди, хотя и обладающие несколько наивной психикой. Каждый из них — потенциально «нормальный» человек в фейербаховском смысле, и отношения к ним должны строиться на «антропологическом принципе». Как резко противостоит эта оценка мнении большинства европейских путешественников, которые упорно считали этих «дикарей» только полуживотными! А сколько у молодого русского ученого подлинного гуманизма и живой симпатии к беззащитным папуасам!
