Она приплыла, когда солнце больше чем наполовину утонуло в воде. Сейчас в ее движениях не было обычной стремительности и грации играющего дельфина. Сирена приближалась к скале медленно и осторожно, будто бы давая Тилу ШАНС. Но юноша так и не догадался воспользоваться арбалетом — он лишь ошарашенно смотрел на то, как она придвигается к нему. Она ЗНАЛА! Знала и приплыла, несмотря ни на что! Это просто не укладывалось у него в голове!

Карие глаза человека встретились с огромными и чарующими глазами синего моря, а затем сирена запела. На этот раз ее песня была другой — плавной, как утренние волны, вобравшей в себя всю мудрость океана, понимающей и прощающей. Тил слушал и никак не мог решиться.

Солнце ушло на покой, и на небе высыпали первые бледные звезды. Поднялся ветер, и волны с усталым рокотом разбивались о Палец. Уже давно смолкла песня, но сирена никуда не уплыла, она ждала. Ждала его решения.

— Прости, — едва слышно прошептал Тил и поднял арбалет.

Мастера Руго нашли на следующее утро. Он лежал на полу, нелепо раскинув руки. Арбалетный болт пробил трактирщика насквозь. Позвали стражу. Бравые ребята, недолго думая, скрутили двоих напарников покойного, благо те оказались в стельку пьяными и дрыхли без задних ног. Меж нескольких опустошенных бутылок из-под рома валялся разряженный арбалет.

Бесцеремонно разбуженные арестованные лишь ошалело качали головами и тупо бормотали, что они никого не убивали и Руго был жив, перед тем как они уснули. На сунутый под нос арбалет один из преступников промямлил, что Руго подарил оружие Тилу. На резонный вопрос начальника стражи, на кой морской черт почтенному трактирщику дарить сопляку арбалет, никто из двоих ничего путного ответить не смог. Нет, конечно, оба в один голос твердили, что Тил хотел убить сирену, но стражники подняли преступников на смех и заперли в провонявшем рыбой сарае до окончательного выяснения причин. Стали искать Тила, обшарили весь город, но так не нашли.

Тут кто-то вспомнил, что в последний раз видел Тила прошлой ночью на празднике, когда парень разговаривал с Мийкой.

Принялись искать Мийку, вновь перевернули весь город и нашли девушку мирно спящей в постели Панса-рыбака. Сквозь рыдания Мийки стража смогла разобрать, что девушка видела Тила, когда танцевала с Пансом. Тил пришел на площадь после заката, увидел ее, развернулся и ушел. Нет, она не разговаривала с ним. Нет, арбалета она не видела. Нет, пусть все выйдут и оставят ее в покое. Сирена? Ах да! Но это была всего лишь глупая шутка, она ничего ему не обещала.

Стража почесала в затылках и на всякий случай повесила обоих подозреваемых, благо никто о покойниках плакать не стал.

Тила так и не нашли. Парень словно сквозь землю провалился. Одни говорили, что он ушел искать счастья в Свободные земли, другие, что утонул в море после того, как выпил лишку на празднике. Находились и те, кто считал, что Тила уволокла на дно Холодная кровь, что пела юноше песни. Чего только тогда не говорили. Но, несмотря на множество слухов, версий и догадок, тайна исчезновения Тила так навсегда и осталась тайной.

Сирену с тех пор никто не видел и не слышал. Холодная кровь больше никогда не приплывала к берегам Тихой бухты, и Палец забыл песни морского народа. Вечерами, когда заходит солнце, только море шепчет одинокой скале колыбельную песню. И лишь когда вода в волнах темнеет и на Тихую бухту обрушивается особенно сильный шторм, старой скале слышится песня сирены. Или плач? Или это всего лишь рев ветра и грохот волн?

Кто знает…

Сильный удар в спину бросил его наземь.

Он проехался щекой по влажному бетону и уткнулся лицом в место, где тот встречался с красной кирпичной стеной.

«Красная, — подумалось ему. — Чтобы была не видна кровь».

Прямо перед его глазами из небольшой выбоинки в стене выбрался маленький серый паучок и куда-то поспешил по своим паучьим делам. Он упорно тащил за собой тонкую ниточку, цеплявшуюся за каждую песчинку.

Пахло сырым кирпичом, мочой и давней смертью. Он мог и ошибаться, но ему показалось, что именно так должна пахнуть давно ушедшая смерть.

Раскаленный кусочек металла ворвался в его спину, и небо медленно накрыло его своей темной чашей.

Он проснулся на полу рядом с кроватью от крика. Кричал он.

Грудь и лицо здорово болели — кровать была высокая, и при падении он сильно ударился об пол. Крик его сменился хриплым клекотом… Перевернувшись на левый бок, с трудом заставил себя дышать. Дышать было трудно и больно. Перед глазами все еще стояла красная кирпичная стена. Пару раз в году ему снилась его смерть.

Вчера вечером он едва смог заснуть. Для этого ему даже пришлось проглотить две таблетки снотворного, запив их давно выдохшейся газировкой, и потому чувствовал он себя отвратительно.

Впрочем, дело было не в таблетках.

Устало тащась в ванную, едва заставляя свои ноги передвигаться, он периодически бил кулаками по стене. Кулаки были еще со вчерашнего вечера разбиты в кровь и саднили тупой болью. Но ему этого было мало. Острая кратковременная боль от ударов по бетонным панелям стены заставляла его сжимать зубы. Он нарочно выбирал по дороге и бетон стены, и острые углы шкафа, и деревянные, но удивительно твердые углы дверных коробок.

Боль это ничто. Боль это счастье.

На краткий миг она выдергивала его из удушающего ритма мыслей.

Войдя в ванную, он долго смотрел на свое отражение в зеркале.

Парень лет тридцати, черноволосый, худощавый, смуглый, на лице — печать черных мыслей и битумно-вязкого осадка в душе. Запавшие глаза — как небрежные прорези в темном металле лица. Двухдневная щетина придавала ему вид опустившегося бомжа. Он хмыкнул: если судить по лицу — не скромный консультант по общим вопросам, а просто классическая темная личность начала двадцать первого века.

Взглянул на руки. Несколько минут тупо смотрел на них, поворачивая кулаки, как при неком странном ритуале или при посещении врача. Да, пожалуй, сейчас он себе напоминал весьма странного больного на приеме у врача, который видом своих ободранных кулаков хочет добиться… Чего? Он не смог придумать, что можно было бы добиться таким аргументом.

Рассматривая руки, он вспоминал, как был получен тот или иной след.

Левый кулак… ободрана напрочь кожа с костяшек. Это была железная дверь его квартиры. Примерно там же, чуть ближе к запястью, содран почти прямоугольный кусок кожи, размером ненамного меньше спичечного коробка… Это он еще в подъезде вскользь саданул по шершавому некрашеному бетону. Правая рука… костяшки… да, чем еще бить как не ими?.. Вот на ребре ладони содрана кожа… неизвестно, где он умудрился… Два глубоких пореза — это он выбил боковое стекло в своей машине. А вот откуда эти тонкие и длинные порезы, длинной чуть не в две ладони? Да черт их знает, откуда.

Он слишком смутно помнил вчерашний вечер.

Зачем он выбил стекло у машины? Он этого не помнил.

Украдут ли машину? Вряд ли. Окрестная шпана давно зареклась от подобного.

Он с трудом вспомнил, зачем пришел в ванную. Голова была абсолютно пустой, без единой разумной мысли. Пустота эта лежала гнетом не хуже здоровенной чугунной чушки на мыслях, неспешно и с отвратительным скрежетом ворочающихся в глубине мозга.

Он смотрел в зеркало и почти не узнавал себя. Предчувствия не давались ему легко, особенно такие, как этот сон. Но — они правдивы. Он даже не пытался обмануть самого себя. Сегодня будет тяжелый день.

Быть может, последний день.