Вартан надеялся, что не найдут никогда.

О, они были умны, они знали свое дело, им удалось найти его самое уязвимое место. И его любовь, и лучший результат его экспериментов. Как же его угораздило влюбиться в свое творение?

Она ему нравилась всем, каждым своим проявлением, каждой улыбкой, каждым движением, каждой своей мельчайшей черточкой. Она была идеальна.

В одном они ошиблись.

Он полюбил ее только сейчас.

Темные синие полосы… серые и черные ленты, обвивающиеся на мгновение вокруг него и вдруг срывающиеся потоком… уносящиеся вдаль… желтые, расплывчатые пятна — окна домов или фонари?.. черное, глушащее все звуки и взгляды полотнище над головой… и тихое, нежное полыхание впереди…

Ласковое прикосновение знакомого образа.

Она в беспокойстве. Она его ищет, оглядывает по сторонам, пытается высмотреть знакомую фигуру. Она жадно шарит взором вокруг, пока идет к самолету. Какой-то парень поддерживает ее под руку. Второй идет позади и несет небольшую сумку. Вартан чувствует, что где-то впереди, уже в самом самолете, сидит третий. Внимание всех троих направлено на Ингу. Один из них откровенно боится. Страх его виден серой пеленой, закрывающей его лицо. Двое других более спокойны. Один, видимо, что-то принял для спокойствия, замедлил свою реакцию. Но — спокоен. Лица всех троих смазаны — они ему почти незнакомы.

Только ее лицо он видел, только ее изумрудные глаза, чувствовал только запах ее волос и нежность будущих прикосновений.

Дотронулся до нее и смотрел, как расслабилось ее лицо и вспыхнули радостью глаза. Рядом с ней трепетал маленький огонек новой жизни. Слепец! Как он мог не видеть этого раньше?

От его нежного прикосновения по ее образу пошла текучая волна изменений. Она менялась, как меняется узор неба и облаков под порывами ветра, и оставалась цельной, как целен лишь образ великолепной драгоценности. Она всегда представлялась ему изумрудом, нежнейшим живым изумрудом.

За мгновение до того, как лейтенант охраны прикладом автомата ударил его в висок, он шепнул нежно… а вот и я… и все будет хорошо…

Удар в голову бросил его наземь.

Он ободрал левую щеку о влажный бетон и уткнулся лицом в место, где бетон сходился с красным кирпичом.

«Красный, — вспомнил он свой сон. — На красном не будет видна кровь…»

Прямо перед его глазами висел клочок паутины, трепетавший на осеннем ветру, но все никак не решавшийся оторваться от привычного кирпича и полететь вдаль, туда, куда летят по осени паучки, павшие листья и души смертных.

Пахло сырым кирпичом и чем-то затхлым. Ему всегда казалось, что именно так должна пахнуть смерть.

Раскаленные свинцовые спицы в серебристых рубашках вошли в его спину.

В последние свои мгновенья он был счастлив. Счастлив, как никогда в жизни. Она успела улететь! Боль от пуль, рвавших его тело, была для него сродни чувству, испытываемому юным любовником, когда тот, наконец, обладает давно желанным телом любимой девушки.

Он ждал каждый из этих яростных кусочков металла. Он жаждал их и радовался каждой новой волне острой боли, что приходила с ними.

Темная чаша небес медленно падала на него…

Слащавые дикторы убеждают вас с экранов, что Это случится завтра… Неправда! На самом деле Саркофаг откроется сегодня, в пять. А на восемь вечера уже назначен первый прием для элиты, для высших людей страны. Техники сейчас спешно перестраивают старый институтский конференц-зал.

Да-а… Давненько не доводилось нашему «ящику» принимать таких почетных гостей. В давно ушедшие времена развитого социализма спецплощадку-1339 то и дело навещали партийные шишки. А с приходом светлого капиталистического завтра «ящик» поменял название, стал Институтом Экспериментального Органического Синтеза, зато заметно потерял в финансировании. Страну больше не интересовали новые штаммы смертельных вирусов и идеальные боевые единицы.

Так бы и перебивался наш ЭКОС заказами на пищевые добавки, да генетически стимулирующие корма, но… Три года назад главным пришел Иммануил Арсенович Папанов. Кто-то из молодой поросли сразу же окрестил его «папой» Иммануилом — так и прилипло.

И разом все изменилось.

Вон он стоит — на второй контрольной площадке. Матерый человечище! Он не любит давать интервью, не терпит телекамер. Поэтому его мало кто знает в лицо, хотя и следовало бы. Еще бы! Как ни как, звезда первой величины в биосинтетике, хорошо, если не сверхновая. Невысокий, седоватый, в зубах — неизменная трубка, цепкий, уверенный взгляд, лицо голливудского киноактера — ни единой морщинки. Злые языки болтают, что женщины пачками валятся к его ногам. Не знаю. У нас он себе ничего такого не позволяет, хотя молодые аспирантки действительно бегают за ним толпами. А на мужчин он производит впечатление надежности. Сильный человек. На такого не страшно опереться — с первого взгляда ясно: при его поддержке горы можно свернуть.

Когда «папа» Иммануил начал пробивать наш проект, поначалу его даже не слушали. Куда там! Противники клеймили Папанова со всех страниц и экранов. Заочно. Сам он на ТВ не появлялся.

И что в итоге? Кто оказался прав?

Вот она, гордость ЭКОСа, — десятиметровой высоты бокс девятой лаборатории. В центре прямо из пола поднимается изящный горб Саркофага, весь в паутине энерговодов и контрольных датчиков. Сверху, по периметру бокса тянется антресоль, там сейчас застыли ребята из запасных смен, техники, аспиранты — все причастные, кому не досталось места за пультами контроля. Едва слышно пыхтит система поддержки жизнедеятельности.

Над Саркофагом нависает площадка, оттуда то и дело раздаются короткие команды. Смерть как хочется быть сейчас там! Ведь именно они первыми увидят Его лицо. На верхней крышке Саркофага есть маленькое смотровое окошко, не знаю уж зачем, все равно, пока не сойдет хладагент, ничего внутри разглядеть не удастся. Но вот когда он сойдет…

— Контроль питания?

Это мне. Сухой голос Ахметьева напоминает о прямых обязанностях.

— Подача в норме. Утечек нет. Резерв в норме.

Да, это моя работа — а что тут такого? Я слежу за энергией: нет, понятно, что все сто раз продублировано, да и резервная наготове, но мало ли что… Конечно, лучше бы стоять сейчас на второй контрольной, проверять по мониторам: сердечная активность, легочная активность, состояние тканей… Но для этого надо быть лучшим, первым из первых, или хотя бы Ахметьевым, любимым учеником «папы» Иммануила.

Ничего. Я не ропщу. Все же я буду здесь, когда Это случится. Немногие могут похвастать тем же. И, может быть, — кто скажет наперед! — меня первым коснется Великая Благодать.

— Внимание! Всем минутная готовность! — гулко разнесся под сводами бокса знакомый бас.

Нет, все-таки «папа» — железобетонный человек! Хоть бы чуть-чуть дрогнул голос, хоть капельку волнения услышать бы в нем! Куда там. У меня вон руки трясутся, сердце скоро из груди выпрыгнет, а ему хоть бы что!

Я нервно потер ладони, провел тыльной стороной по взмокшему лбу.

Сказать по-честному, почти каждую ночь в последние несколько месяцев я просыпаюсь в холодном поту. Почему Он молчит? Почему не даст нам знака?

Мы же здесь все такие самонадеянные! Замахнулись на то, что не должно быть подвластно человеку… Церковь сначала яростно сопротивлялась, грозилась предать Проект анафеме, но потом… оглянулись вокруг и… согласились. Негласно, правда. Посланцы Синода два часа провели с «папой» за закрытыми дверями, с тех пор стало поспокойнее. А Он все молчит.

Может, и правда — пора?

— Счет — ноль! Запуск!

Я вздрогнул. Тоненько завыли насосы, откачивая из Саркофага хладагент, пахнуло холодом, струйки испаряющегося аргона забили вверх красивыми опадающими фонтанами.