Потом были другие — другие женщины, другие ночи — но никто не заменил ему ту, что ушла однажды осенью…

«Тик-так, тик-так», — вспомнилось ему. Это было дома, в пустой холодной квартире. Он ломал дорогую мебель. Разбил вазы, которыми украшал спальню. Он метался из комнаты в комнату, раненым зверем. Выл, как волк. А потом засыпал на постели, на ее подушке, вдыхая аромат духов… Засыпал, чтобы ночью, привычно вскочить, думая: «Как она там? Не надо ли укрыть одеялом? Все ли в порядке?» И его вытянутая ладонь находила пустоту…

«Тик-так, тик-так». Почему он оставил старинные ходики, доставшиеся еще от бабушки? Ведь когда пошел «в гору», он выбросил из дома кучу ненужного хлама. Безжалостно избавился от старых вещей. А ходики оставил. Видимо, для того, чтобы слушать «тик-так» в пустой холодной квартире… Теперь, когда рухнула его крепость, которую строил много лет…

«Тик-так». Он вспоминал малыша, плачущего у разрушенной плотины. Снова видел могучий поток, вырвавшийся на простор: веселый и шумный бег воды. Он вспомнил горе от поражения, первого в жизни настоящего поражения…

«Тик-так, тик-так», — чуть слышно стучали ходики. Мужчины не плачут, мужчины огорчаются…

— Станция «Один день до конца света», — вкрадчиво прошептал голос… Серый день за окнами. Серый пепел прошлого…

Пассажир не вышел в открывшиеся двери…

— Следующая станция «Конец света».

Человек не слышал голоса…

Сколько лет прошло, прежде чем она вернулась? Два года? Или три? А может четыре?

Он не помнил точно. Все стерлось из памяти — важные дела, победы, сумасшедшая карьера. Тогда, после ее ухода, он потерял смысл. У него были деньги, чтобы жить. Без той, что ушла однажды осенью, ему не нужны были дорогие рестораны. Наскучили шумные компании. Потускнели и стали нелепыми прежние успехи. Бизнес умирал на глазах… Ему было безразлично. Были деньги на еду. А остальное мало его заботило.

«Тик-так», — считали ходики. Месяц за месяцем, год за годом. Время тянулось медленно и страшно. Прошлая любовь жила внутри, не хотела умирать. Но день, когда девушка-осень снова пришла к нему, все же настал.

Он не сразу узнал… Похудевшая, вытянувшаяся, с черными кругами под глазами. И во взгляде было что-то другое: чужое, незнакомое.

«Ты ведь любил…» Он не сразу понял, что она хочет. «По-мо-гиии!» шептали губы. «По-мо-ги!» — просили глаза. А он никак не мог понять и поверить.

— Ведь это мог быть твой сын…

«Мог бы, но не стал», — хотелось кричать ему. «Не стал, не стал, не стал!» И он готов был снова выть от горя… Только теперь смысл ее просьбы стал понятен ему…

«Это мог быть мой сын… Но не мой…»

— А где… тот… — с трудом разлепив губы, спросил он. Ему было очень больно объяснять, о ком речь. Но девушка-осень поняла его.

— Мы одни… Сыну нужна операция. Срочная… Иначе он умрет… Помоги…

И в ее глазах не было боли. Не было счастья. Была только рабская покорность, готовность выполнить любое желание, любую прихоть, лишь бы только простил, хоть ненадолго.

«Чтобы… сыну… денег… чужому…»

«Мог бы. Но не стал!» — кричал голос внутри. И он упал бы на пол, бился бы головой о стену, но ничего нельзя вернуть обратно.

Он должен был сказать ей, что империя давно развалилась. Что уже нет того человека, который несколько лет назад готов был возить ее в любые страны. Тогда весь мир лежал у ее ног. Но бизнес рухнул, как карточный домик. И ему ни за что не набрать такую огромную сумму, которая требуется на операцию. Он промолчал.

«Ты ведь любил?»

Ее глаза молили: «Помоги!» Его кричали в ответ: «Мог бы! Но не стал!» Она отвела взгляд.

— Деньги… будут… завтра… — с трудом прохрипел он, отворачиваясь.

Он не хотел видеть, как девушка-весна будет унижаться.

— Встань с колен, — попросил он, мягко отталкивая ее. — Уходи. Завтра будут деньги…

Дверь за ней закрылась.

«Любил… ил… ил… ил…»

«Тик-так, тик-так».

«Он мог быть твоим сыном…»

«Мог бы, но не стал…»

«Мужчины не плачут».

«Уходиии!»

Он снял телефонную трубку, набрал номер, дождался ответа.

— Джанас, это я. Привет. Мне срочно нужны деньги. Да… Все сделаем сегодня. Да, квартира, машина… и мебель. Подпишу… Деньги нужны утром. Документы сегодня. Пока!»

Трубка легла на рычаг…

До утра было много времени. Подписав документы о передаче прав, он перебирал старые коробки с бумагами. Что-то осталось от родителей, что-то казалось дорогим и важным ему самому. Не так уж и много. Он носил все это на кухню — письма, фотографии, смешные любовные записки, еще со школы — и сжигал над газовой горелкой. Серый пепел… Оставил только одно фото. Девушка-весна… Убрал цветную картинку во внутренний карман.

До утра было много времени. Как раз успел…

Видимо, все решил ее взгляд. Он молча протянул толстую пачку.

«Справишься?» — молча спросили глаза.

«Господи, господи, я буду молиться за тебя», — кричал в ответ ее взгляд.

«Справишься?!» — требовательно спросил он.

«Да», — она закрыла глаза. — «Спасибо тебе».

«Прощай!»

Он уходил по дороге. Уходил в никуда, глубоко засунув руки в карманы. Умирающие листья падали ему вслед, желтым ковром закрывая приготовившуюся уснуть землю. Снова была осень.

Он шел и не видел перед собой дороги. А потом остановился: перед ним была Станция… Последней мелочи, которую он наскреб в карманах, как раз хватило, чтобы купить билет. Билет в одну сторону.

Поезд резко затормозил.

— Станция «Конец света», — сообщил динамик. Пассажир очнулся от воспоминаний. Он встал с кресла…

— Поедешь дальше? — прошептал голос за спиной. Человеку показалось, что спрашивающий улыбнулся.

— Да пошел ты! — внятно ответил он, засовывая руки в карманы. — Куда уж дальше…

Он шагнул вперед, переступая грань. Светлый вагон остался за спиной. Кругом была чернота. Человек повернулся лицом к поезду, его губы сжались, на лбу проступили складки. Состав еще немного постоял у перрона, потом двери с мягким шипением закрылись. Поезд тихо отошел от станции, набирая ход. Бывший пассажир смотрел ему вслед. Мелькнули красные огоньки последнего вагона. Потом затих шум.

Человек остался один.

— Наверное, — сказал он вслух, — тот, кто придумал эту ветку, был не дурак. Он знал, что главный суд — тот, что внутри. До конца света или после, какая разница? От этого не уйдешь…

Он зябко передернул плечами, медленно обернулся. Глаза постепенно привыкали к темноте. Перрон был коротким и узким. Здесь никогда не проходили толпы, как на демонстрации. Или в том же метро.

«И все же, здесь прошло не так уж мало людей, до меня», — подумал человек. Он наклонился, рука скользнула по стертым бетонным плитам.

Человек выпрямился, шагнул к краю платформы. Перед ним, прямо от самых ног и до горизонта, колыхалось черное зеркало. Наполненная до краев чаша. И в этой воде не отражались звезды — совершенно незнакомые звезды, сиявшие над головой.

— Ну, здравствуй! — тихо шепнули губы.

Груженые телеги втягивались в створы ворот одна за другой и медленно тянулись сквозь плотную людскую толпу, заполонившую улицы: женщины, старики, дети… Встречать скорбный груз вышли все. Раненные в иссеченных, растерзанных доспехах лежали на телегах вперемешку с мертвыми. Мертвых было больше, и горький плач — даже не плач, скорбный женский вой — ввинчивался в воздух, подобно спирали, витки которой ширились все больше и больше, и вскоре уже охватили весь город.

Двое мужчин, мрачно наблюдавших за происходящим с парапета высокой сторожевой башни, переглянулись. На лице более молодого, облаченного в накидку из волчьей шкуры, отразилось отчаяние.