Скопа закончила выступление и взглядом, наполненным тяжелой тревогой, оглядела толпу. Шепотки и чириканье мигом смолкли. Птица ухватила с пола весьма приличный кусок, и снова никто не заспорил.

— Па-аблагодарим… э… нашу зна-аменитую па-аэтессу, — смущенно высказался ведущий. — И если никто не хочет высказаться, перейдем к следующему пра-аизведению.

— Почему все молчат? — зашептала в кошачье ухо Маруша.

— Скажи, попробуй, — шепотом ответил кот. — Всем известно, что когти скопы под завязку начинены ядом. Чуть что, оцарапает или, еще хуже, вцепится. Убить не убьет, но жечь будет лет сто, не меньше.

— Ты как-то странно смотришь на эту птицу, — разъяренно распушила перья Маруша. — Она тебе нравится, да?!

— Нет! — рот кота недовольно скривился. — Мне никто не нравится.

— Даже я? — удивилась Маруша. — С каких это пор?

— С тех пор, как ты взлетела на очередной виток спирали. Не могу сказать, что это был хороший выбор.

— Ну вот, началось, — разворчалась Маруша. — Ты все время пытаешься отвертеться.

Зловещая тень закрыла препирающуюся парочку. Пятнистый Лунь, нависший над котом и недовольной птичкой, многозначительно вращал глазами. Маруша вдруг догадалась, что лучше немного помолчать.

Гвалт птиц становился привычным. Ветер потеплел и перестал оглушительно насвистывать, словно смирился, что здесь в него никто не верит.

— Подожди, — прошептала Маруша. — Я не пойму. Внешний облик птиц совсем не похож на строчки, которые они читают.

— Верно, — кивнул кот. — Ты когда-нибудь слышала о птицах-поэтах? Ведь нет? Если певцы из них преотличнейшие, то стихотворцы весьма… В общем, птицы заточены для стихов, как коты для затяжных заплывов. Даже безумцы не могут сочинить ни строчки, однако они слышат голоса поэтов, что умерли, но не досказали когда-то начатое.

— Тогда почему слава достается не поэтам, а птицам?

— Помнишь вороненка? Его выкинули за плагиат. Чтобы не оказаться на его месте, птицам приходится накладывать на услышанный размер свои собственные слова. Бывает, что в процессе размер искажается и появляется что-то свое. Но суть, заложенная мертвыми поэтами, теряется безвозвратно. Сохраняется разве что настрой.

— Котик, — хитро прищурилась Маруша. — Как насчет тоста в мою честь?

Призрачный кот поперхнулся и замолк. Не дождавшаяся теплых слов Маруша попробовала сжать лапой воображаемый бокал. Отчасти ей это удалось. Отчасти, так как то, что казалось бокалом, трепыхалось и недовольно попискивало.

За разговором, из которого все равно ничего не прояснилось, птичка не заметила, как на сцене опять кто-то появился. Существо это обладало человеческим лицом, двумя огромными бычьими рогами, ослиными ушами, пышной львиной гривой, женской грудью и крыльями летучей мыши. Диковинная птица была не слишком велика, но ненависти в ней чувствовалось на дюжину тарантулов. Она медленно вползла в круг на двух толстых коротких лапах, вооруженных пятью когтями. В довершении ко всему один хвост у нее был неотличим от змеиного, а другой — от скорпионьего. Нижнюю часть тела покрывала мутно-бронзовая чешуя, верхнюю — шерсть, свалявшаяся неприятными комками.

— Гарпия де Фагуа фон Хигле, — отрывисто объявил ведущий и, поймав злобный взгляд новоприбывшей, торопливо добавил. — Не путать с Гарпией Древнегреческой.

Первую строчку каждой части Гарпия читала каким-то неестественным, бесстрастным голосочком. Далее следовал яростный напор безудержных эмоций, а две последние строчки ложились тихим успокаивающим одеялом. И все повторялось.

— Что-то зна-акомый ра-азмерчик, — ухмыльнулся распорядитель. — После кого носим?

— Это перепевка! — запротестовала Гарпия.

— Принято, — кивнул распорядитель, не упуская из виду бьющий по полу скорпионий хвост.

— В этих стихах я не вижу никакого смысла, — пожаловалась Маруша призрачному коту.

— Голоса мертвых поэтов звучат, чтобы в их строчках ты отыскала себя. Ведь все осмысленное в нас — не более чем яичная скорлупа, скрепляющее нечто мятущееся и неопределенное. Разбей скорлупу, и оно растечется бесформенной противной слизью, — в голосе кота плескалась тревожная обида. — Но ты-то знаешь, что из слизи могла родиться птица. Неумелые руки грубо и не вовремя разбивают чужую скорлупу, а потом, брезгливо отворачиваясь от кляксы, не преминут заметить, что ничего другого и не ожидали увидеть.

— Эй, да ты не котик, а сорока на базаре. Трещишь без умолку. Я ведь спросила, что если хочется увидеть именно смысл?

— Для того чтобы его увидеть, просто взгляни на луну, на облака, на деревья, на стаю волков, бегущую по ночному лесу, на медведя, подбирающегося к дуплу, где спрятан мед, на белый след самолета, даже на того, кто стоит рядом и смотрит в ту же сторону, что и ты. Если и тогда не увидишь никакого смысла, значит, твои глаза еще не раскрылись, чтобы видеть.

— Тишшшше, — зашипели на парочку со всех сторон, и кот смущенно смолк.

— Объяви меня, дорогуша, — в центр выпорхнула Ракшаса, выставившая напоказ свою порочную красоту. — Нет, не надо, — воскликнула она через секунду. Пускай сегодня я останусь для всех прекрасной незнакомкой.

Ведущий только кашлянул и отступил в общий ряд.

— Все! — резко прервал распорядитель, выкинув вперед крыло с растопыренными перьями. — Что-то ты мне ва-араненка на-апомнила. То ли па-а стилю. То ли па-а манерам. То ли па-атому, что это мы уже слышали.

— У меня совсем другое! — возмутилась Ракшаса. — Он легенды народные, а я…

— А ты песни народные, — кашлянул Пятнистый Лунь, — вот и отправляйся-ка ты к народу! — и мощнейшим пинком Ракшаса была выброшена на свободу.

— Па-а труду и на-аграда, — раскланялся распорядитель. — Пусть па-аизгаляется в другом месте. На-арод это любит.

В центр выпрыгнули две утки с красно-зеленым оперением, прижавшиеся друг к другу боками. От обычных уток их отличало отсутствие одной ноги, одного крыла и одного глаза. Неудивительно, что они не могли существовать друг без друга.