— Во время войны такой летчик-лихач стоил бы целого батальона!

Вацлаву уже было ясно, что командир очень внимательно выслушал всю радиопередачу. Но почему этот старый фронтовик обходит главное, как барышня лужу? У него перед глазами поднятый палец. И почему именно у него? Ведь он и Вацлав в последнее время отлично понимали друг друга.

— Наверное, — сказал Вацлав, имея в виду Мартинека-Лихача.

Командир сел за свой стол. Он отодвинул связку ключей и сплел пальцы рук.

— Зачем нам все это нужно?

Вацлаву пришло в голову, что во время войны такие слова командира имели бы для провинившегося серьезные последствия.

— Я должен его наказать, — продолжал полковник разговор с самим собой. — Начиная с завтрашнего дня он четырнадцать дней не сядет в самолет.

— Какое сегодня число? — взволнованно спросил Вацлав. Как раз сейчас у него проявилась странная особенность памяти: он держит в голове рабочий план всего месяца, помнит индивидуальные программы летчиков, но иногда не может вспомнить, какое сегодня число.

Командир с некоторым удивлением ответил, что сегодня девятнадцатое августа.

— Завтра у Мартинека боевое дежурство, — сказал Вацлав с абсолютной уверенностью.

— Тогда с послезавтра. А сегодня он отвезет почту на мотоцикле в Баворов. Я ему покажу перегрузки!

Вацлав, услышав это, улыбнулся, так как мысль командира о том, что он наказывает Мартинека полетом на «дельфине», была сама по себе смешной. Мартинек с радостью летал бы, например, и в корыте, если бы это было возможно.

Неожиданно командир ни с того ни с сего сказал:

— Знаешь, что четырнадцать дней назад говорил мне Васил Беднар?

Вацлав понял, о чем идет речь. Командир находился в то время в отпуске, который каждый год принципиально проводит в Свиднике. Как говорится, среди друзей. Но почему он об этом заговорил именно сейчас?

Занятый своими мыслями, командир быстро-быстро заморгал. За это моргание его в полку прозвали Наседкой.

— Уже тогда за Дукельским перевалом мы сделали приличное кладбище. Похоронили погибших фрицев. Мертвый есть мертвый… — Он остановился и, как люди, которые, будучи чем-то отвлечены, забывают о своих словах, снова спросил: — Знаешь, что мне говорил Васил Беднар?

Вацлав только выжидающе молчал.

— В июне там была делегация из Западной Германии. Немцы хотят поставить своим большой памятник. Памятник! Погибшим немцам. Вроде как героическим защитникам Дуклы…

Вацлав все еще молчал. Как пережить этот момент?

— Что об этом говорят ваши друзья? — наконец спросил он, надеясь, что полковник будет хотя бы говорить без пауз, глубоких, как колодец.

— Мои друзья? Они не могут говорить ни о чем. Ждут решения высших органов. Это живые. А те девяносто тысяч мертвых, к счастью, об этом, не знают.

Вацлав встал. Он знал, что ему лучше промолчать, но вместе с тем сознавал, что не может сдержать слов, видимо, потому, что он действительно стареет.

— Почему вы мне об этом говорите? — спросил он. — Почему вы мне об этом говорите здесь? И почему вы говорите мне об этом именно сейчас?

Командир смотрел Вацлаву прямо в глаза.

— Я предоставлю тебе отпуск, но не с завтрашнего дня. Езжай к отцу прямо сейчас. И… передай ему привет от меня. Обязательно!

В дверях Вацлав обернулся:

— Сегодня я должен был проводить предполетную подготовку. Ее мог бы провести мой заместитель майор Дворжак.

— Хорошо. Я присмотрю. Иди-иди!

По дороге к контрольно-пропускному пункту Вацлав не услышал крика ни одного фазана.

Особый звук! Как вибрация ножа циркового артиста возле виска неподвижно стоящей красавицы.

Там, в чересчур ярко освещенном, зимнем саду, после вопроса старого Якуба Пешека о количестве голубой крови в жилах Ярослава Машина еще нашел силы предложить не брать это во внимание. С той минуты этот звук преследует его. В мозгу снова всплыла дата: 20 августа 1949 года.

Если бы даже он хотел забыть, не думать об этом, каждый шаг отца, шелестящий рядом с Ярославом, будет ему об этом напоминать. Уже тогда он знал, что не избавится от этого до самой смерти, что это отвратительное чувство будет возвращаться к нему, как некоторые неприятные сны.

В тот день заканчивались каникулы Ярослава после первого курса института, и на другой день он должен был ехать в Прагу, чтобы оставшееся свободное время посвятить подготовке к третьему семестру. К учебе он относился с большой ответственностью, первый курс завершил успешно и был горд своими успехами. Ярослав был сыном кучера. Отец его родился и вырос в людской. В то время Алоис о своем графском происхождении уже не говорил — очевидно, потому, что уже находился в таком возрасте, когда люди еще замечают комичные моменты в своей жизни.

Ярослав ждал дома отца. Позже он собирался пойти проститься с Марией. Хотя на следующий день ожидались спешка, трудная работа и собрание в институте, у Ярослава возникло приятное чувство покоя и безмятежности. Это чувство было ему хорошо известно с мальчишеских времен. Сначала он его не осознавал. Целыми часами ездил на старом велосипеде по деревенской площади и ни о чем не думал, а потом садился в одиночестве под кривым грабом на самом высоком холме над деревней, смотрел на изгиб недалекой реки, безмятежно улыбался, наслаждаясь красотой природы.

Если бы Ярослав в тот день 20 августа 1949 года вспомнил об этих своих мальчишеских причудах, он стыдливо улыбнулся бы и махнул рукой. Но он не мог бы не признать, что все это так и было.

Он ждал отца, чтобы поговорить с ним накануне своего очередного отъезда на несколько месяцев. Только вместо отца на пороге появились два человека в форме органов государственной безопасности, один в гражданской одежде, а за ним Якуб Пешек, тогдашний председатель сельского национального комитета. Гражданский, вежливо извинившись перед Ярославом, показал ему бумагу, разрешающую сделать обыск квартиры. Коротко он объяснил, что пан Алоис Машин арестован и, стало быть, не вернется. В квартире была найдена коробка с пятьюдесятью тысячами крон и некоторым количеством листовок, напечатанных на тонкой бумаге, которые в последние месяцы появлялись во многих районах.

У Ярослава задрожали колени и закружилась голова. Он побежал за Якубом Пешеком, присутствовавшим при обыске в качестве официального лица, но в здание МНВ войти не решился.

— Товарищ Пешек… — Он уже давно перестал называть его дядей Якубом. — Что это значит?

— Не знаю, парень. Они пришли ко мне и сказали, что я обязан присутствовать.

Ярослав не произнес ни слова и вышел за ворота.

А Якуб, вернувшись домой, обо всем рассказал Марии. Она знала, где надо искать Ярослава. Он неподвижно сидел под грабом и смотрел туда, где их извилистая река делает поворот. Он ничему не искал объяснения, не старался убедить себя, что это ошибка.

Он взял Марию за руку. Ярослав едва не плакал. А Мария была расстроена, как могут расстраиваться только женщины.

Ей было восемнадцать лет. Через несколько дней у нее начинались занятия на подготовительных курсах педагогического факультета. К этому времени Мария была уже мастером по пошиву женской одежды. Во время войны о гимназии ей и мечтать было нечего, так как ее отец сидел в концентрационном лагере. Поступить на курсы ей посоветовал брат Вацлав, который с лета 1949 года учился в летном училище.

— Ты за это не в ответе, Ярослав, — сказала она. В эту минуту она видела его насквозь. Рассудительный парень, который никогда не злится, блондин с мечтательными глазами и глубоким голосом, привлекавший ее необычно серьезными идеями. — Ты здесь ни при чем!

Уже в этом первом предложении, которое должно было его успокоить, Ярослав почувствовал всю тяжесть своего положения. «Ты за это не в ответе!» Так будут говорить или по крайней мере думать все, с кем он будет общаться. «Ты здесь ни при чем!» Какое милосердие! Твой отец? Да. А ты? Тебя, Ярослав, мы знаем… надеемся, что знаем хорошо. Милосердие, ни в коем случае не принципиальная позиция, которая выразилась бы одним словом: «Невиновен!»