Странный звук. Как будто завибрировал нож циркового артиста, вонзившийся в доску рядом с виском неподвижно стоящей красавицы. 1949 год, август. Нет, об этом сейчас думать нельзя.

Ярослав провел ладонью левой руки по лбу и кончиками пальцев потер глаза. Сейчас об этом не думать!

Он обвел глазами только ту часть зала, которая находилась в поле его зрения, боясь повернуть голову, чтобы осмотреть весь зал. Никто не возражал против его первых слов. Однако прищуренные глаза присутствующих говорили о том, что с ним не согласны. Все вдруг стали походить на сонных сов. Их как будто не касалось происходящее.

— Позвольте мне высказать сомнение относительно вопроса вступления в партию. Это нереально…

Якуб внимательно слушал Ярослава. Он полагал, что знает Ярослава достаточно хорошо. Ведь тот рос у него на глазах с самого рождения. А кроме того, Якуб познавал его и глазами своей дочери Марии. Он был уверен, что если, здесь и можно с кем дискутировать, так это с Ярославом. Но он чувствовал, что Ярослав в этом обществе, которое теперь притихло, как вода в грязном омуте, как-то странно выделяется. Что случилось?

— Это нереально, потому что в нашу задачу входит то, чтобы выяснить наши позиции и установить, не стоит ли между нами барьер в виде различия терминологии…

Только теперь на некоторых лицах появились ухмылочки. Ярослав, однако, их не видел. Он поймал мысль и искал путь для ее развития. Теперь он сосредоточенно обдумывал предложение.

— Позвольте мне вкратце коснуться самого существенного. При этом я постараюсь не обходить факты, которые здесь уже были сообщены…

Усмехнулся и Якуб. Он уже понял, что скажет Ярослав дальше. Этот добрый человек Ярослав. Этот вечный примиритель.

— Товарищ Пешек — человек из народа. Всю жизнь он был в партии и подвергался за это в свое время гонениям. Сегодня, когда он уже несколько лет находится на пенсии, а мир, как известно, не стоит на месте, товарищ Пешек полагает, что наши стремления после Января не являются правильными. Это одна сторона дела…

Наверное, только две или три головы чуть-чуть приподнялись, чтобы выслушать слова, которые их заинтересовали. Остальные продолжали выжидать.

— Другая сторона… Мы все живем и работаем для социализма и отдали этому уже немало сил. Никто из вас не мечтает, чтобы фабрики и заводы были снова возвращены капиталистам. В этом наши взгляды полностью совпадают со взглядами товарища Пешека. Чем же тогда они отличаются?

Ярослав поднял глаза и осмотрелся. Он уже настолько растворился в своих мыслях, что считал интерес слушателей само собой разумеющимся делом. Почему бы и нет? Ведь в течение многих лет уже своими первыми предложениями ему удается привлекать внимание слушателей всех возрастов. Он достигал этого не только логической простотой фраз, особой и тонкой связью между ними, но и спокойным глубоким голосом.

Однако то, что он обнаружил на лицах и в глазах, которые искоса поглядывали на него равнодушным взглядом, ужасало Ярослава. Еще ни разу не были такими лица его слушателей. Его слушали как будто равнодушно, но глаза говорили прямо и ясно: «Ну давай поговори, поговори еще, послушаем твое выступление, но ты уже говоришь не от нашего имени, ты вычеркнут из наших рядов». А в некоторых глазах мелькнул даже откровенно злобный огонек: «Думай, о чем ты говоришь, иначе мы с тобой расправимся».

Подобные ощущения посещали Ярослава уже в течение нескольких месяцев. Началось это примерно в апреле — мае. Он объяснял все собственной реакцией на огромную ответственность. Одновременно он признавал, что могут быть люди, и они есть на самом деле, лелеющие откровенно враждебные замыслы. Однако уверенность в своих силах не покидала его. Он верил себе. Вместе с тем он не хотел так просто оттолкнуть те идеи, о которых услышал недавно. Они, эти идеи, не давали ему покоя, овладевали им полностью.

Особенно навязчивыми такие настроения стали в последние дни. Ярослав поговорил об этом с дружками, а среди них были и директор, и его заместитель. Так в чем же было дело сейчас?

У Ярослава вдруг возникло ощущение, что он что-то пропустил, что он проспал несколько длинных дней и ночей и люди за это время изменились. Или с них спала какая-то завеса. Он сейчас с радостью ушел бы куда-нибудь, где нет людей. Но он по инерции продолжал говорить.

— …Мы осознали, что нужно что-то предпринять, действовать надо решительнее. Во всяком случае без перемен нам не обойтись. Нет, не обойтись… — Ярослав замолчал, не договорив. Он сам себе не верил! Он побледнел, почувствовав странную, непривычную неловкость.

В тишине неожиданно раздался спокойный и грустный голос Якуба:

— Так, по-твоему, речь идет только об этом?

Как по команде, встали несколько человек и заговорили одновременно:

— Конечно, о другом! Теперь очередь за нами! Вы об этом еще ничего не слышали? Вы действительно не знаете, чего хотим мы и в чем упрекаем вас? Непостижимо…

— И кажется, не понимает этого и пан редактор Машин!..

Ярослав робко осмотрелся. Директор радиостудии, энергично размахивая руками, утихомиривал людей. Спокойная речь Ярослава послужила только для того, чтобы публика набралась духу для решающего наступления.

Якуб сидел и ничего больше уже не слушал. Он смотрел на то, что делалось вокруг него, как на нечто такое, что уже давным-давно прошло. Когда наконец в зале стало тихо, он произнес:

— Могу ли я сказать перед микрофоном?

И об этом было заранее договорено, поэтому возгласов протеста не последовало. Мелькнуло только несколько усмешек.

Якуб встал, и человек с бархатной кожей отвел его в пустой кабинет.

— Вам придется подождать около часа. Мы не имеем права прерывать центральные передачи. Располагайтесь здесь удобнее, а когда подойдет время, за вами придут.

Оставшись в одиночестве, Якуб решил, что ради этой минуты, когда он будет говорить по радио, он забудет обо всем, что здесь говорилось. Он начал подбирать слова для своего выступления.

Директор радиостудии, человек с бархатной кожей, вернулся в зимний сад, где остались несколько человек. Он подошел к Ярославу, который стоял рядом со своим отцом:

— Прости, но ты сам видел, что по-другому поступить было невозможно. — И сразу отошел к другой группе.

Ярослав устало улыбнулся. Улыбался и Лойза Машин, но и его улыбка была далеко не победная. От поразительного непостоянства и неуверенности, сквозящей из глаз, что характерно для взгляда преследуемого щенка, Лойза уже никогда не избавится. Итак, по его улыбке можно было понять, что он удовлетворен только частично и что его жизнь, полная обид, лишений и унижений, оплачена не полностью. Жизнь, которая определилась с самого начала, но которая не имеет смысла.

— Поговорим в другом месте, — сказал Ярослав, и они вышли из помещения.

Еще мальчиком Вацлав заметил, что бывают дни, когда все валится из рук. Напрасно потом ищешь причины, напрасно вспоминаешь, когда на прошлой неделе ты совершил ошибку, которая, как в задаче со многими неизвестными, проявляется в самый последний момент. Причину все равно не найдешь и в конце концов придешь к мысли, что такой неудачный день по закону логики не должен был наступить.

Но есть и такие дни, которых ожидаешь со страхом и о которых хорошо знаешь, что они будут выделяться, словно старый ботинок, повешенный на белой стене. Таким отвратительным днем, ожидаемым с тупой безнадежностью, для Вацлава был вчерашний день. С утра и до вечера он открывал и закрывал двери кабинетов врачей-специалистов. Ни один из них не произнес хотя бы одно слово, которое могло бы обеспокоить. Но из сотен осмотров и контролей, которые Вацлав пережил, он научился слышать и то, о чем не говорят: неожиданный взгляд от прибора на лицо Вацлава, немного затянувшийся рассмотр кардиограммы, необычное молчание при виде ничего не значащего слова. Ни один из этих серьезных людей не скажет ничего лишнего — только результаты, выданные прибором или сделанные на основе собственного умозаключения. Но Вацлав хорошо знает, что когда имеется в виду организм военного летчика, то и небольшое отклонение от нормы, которое не имеет названия, которое и слова-то не заслуживает, означает больше, чем это могут понять люди, рожденные ходить по земле.