Труп обнаженной женщины в клетке невероятно раздуло. На ее теле виднелось множество язв, из которых все еще сочилось нечто похожее на гной. Во лбу женщины торчал гвоздь.

— Что думаете об этом? — спросил Браун Мэтта и Роба.

— Похоже, она мертва уже какое-то время, учитывая, как ее раздуло, — сказал Роб. — По крайней мере, она еще не начала слишком сильно вонять.

И, действительно, в комнате стоял лишь запах испражнений и мочи. Это не вызывало удивления, учитывая, что пол клетки был покрыт их плотным слоем.

— Не думаю, что она давно мертва, — сказал Мэтт.

— Слушайте, — ответил Браун. — Тело не начнет раздувать до такой степени, пока в нем не образуются газы, а на это уходит несколько дней. В этой комнате, со шпарящим кондиционером, возможно, трупу потребовалось чуть больше, чтобы так распухнуть.

Мэтт подошел к тумбочке, возле которой два криминалиста по-прежнему каталогизировали каждую найденную мелочь. Мэтт взглянул на коробку и вынул из нее пластиковый пакет. Один из криминалистов посмотрел на Роба, и тот ответил легким кивком.

Мэтт поднес пакет к Робу и Брауну.

— Взгляните на это.

— Это что за чертовщина? — спросил Браун.

— Ну, я никогда не видел такие пузырьки в жизни, но слышал про них. Я не врач, но кое-что читал. Это называется адъювант. Считается, что полный адъювант Фрейнда — самый мощный из них.

— Зачем нужен этот а… ад… как ты его называешь? — спросил Браун.

— Адъювант, — ответил Мэтт. — Его колют в брюшную полость животных вместе с другими материалами, как, например, определенные клетки или белок. Иммунная система животного реагирует и производит белые кровяные клетки и сыворотку, чтобы нейтрализовать действие. Животное заражают инфекцией, против которой его тело будет вырабатывать антитела, и смешивают эту инфекцию с адъювантом Фрейнда. Жидкость, которую при этом вырабатывает животное, выкачивают с помощью иглы. Делать это приходится регулярно, потому что тело производит слишком много гноя и сыворотки и раздувается до таких размеров, что животное может умереть довольно быстро.

Роб и Браун вытаращились на раздувшийся труп, начиная понимать, что произошло.

— Это называется производством антител in vivo, то есть, в живом теле, — объяснил Мэтт. — Оно запрещено в большинстве европейских стран, потому что это очень болезненно для лабораторных животных, а антитела можно получать и без них. В нашей стране эта практика все еще законна.

— Из-за чего образовались все эти язвы?

— Адъювант Фрейнда всегда вызывает абсцессы в местах уколов. — Мэтт вернулся к коробке, положил пакет обратно и достал другой.

— Видите эти пузырьки? Готов поспорить, в них сыворотка, выкачанная из женщины. Я думаю, он позволил ей приблизиться к смерти, не забирая из нее сыворотку, которую производило ее тело.

Роб и Браун взглянули на пузырьки в пакете, который им вручил Мэтт. Жидкость напоминала кровь, испещренную чем-то желтым.

Роб посмотрел на труп. Бумажка с выкриком «Вивер!» была тут как тут.

Фрэнсис Октоубер экспериментировал на шимпанзе. Он делал им уколы ВИЧ и изучал причины, по которым они не заболевали. Одна из обезьян в ходе исследований заболела и умерла. Это обстоятельство на какое-то время сделало Октоубера знаменитостью. Тот короткий момент славы стал для него своего рода героином. С тех пор он трудился в поте лица, пытаясь заразить еще хотя бы одну шимпанзе. Он колол им каждую разновидность ВИЧ, какую только мог раздобыть. Он составлял для них дозы, способные инфицировать всю Атланту. Он смешивал ВИЧ с его обезьяньей версией — ВИО — и даже с ВИК, вирусом иммунодефицита кошек. Национальный институт здравоохранения с готовностью давал ему миллионы долларов в год, чтобы следить, не появится ли нечто, способное вызвать СПИД у шимпанзе или по крайней мере нечто, что можно было бы сравнить со СПИДом, дабы придать происходящему вид финансирования важных исследований. Все дело было в деньгах. Деньгах для Минздрава от Конгресса, деньгах Минздрава для университетов, для исследователей. Нужно было расплачиваться за дома и яхты, в конце концов.

Октоубер взял кровь у той единственной умершей от вируса обезьяны, Джерри, и вколол эту кровь пяти другим шимпанзе. Ничего страшного с ними не произошло, но Октоубер был настроен оптимистично.

Одна из его шимпанзе, пожилая самка Бекки, была обучена американскому языку жестов для глухих еще в юности в другой лаборатории. Брат Октоубера был глухим; вся его семья хорошо знала язык глухонемых. Октоубер радовался, что никто, кроме него в лаборатории, не понимал Бекки, когда она показывала «ключ», «сбежать» и «больно» всякий раз, как кто-то подходил к ее клетке.

Октоубер жил в большом доме с аккуратно подстриженным газоном вокруг. Его дочь и сын учились в частной школе; его жена была частой посетительницей снежных курортов вроде Вейла в Колорадо. В этот конкретный вечер вся семья находилась в отеле на другом конце города. Офицеры полиции охраняли их номер, замерев в суровых позах.

Обстановка вокруг дома Октоуберов была обманчиво тихой и спокойной. Два дома на этой улице были заняты спецслужбами с инфракрасными видеосистемами. Приборы для наблюдения за точечными целями были наведены на каждую дверь и окно жилища Октоубера. Дома по бокам от дома Октоубера полнились новыми, пусть и временными, до зубов вооруженными жителями. За домом, вниз по аллее стоял припаркованный и, на первый взгляд, пустой фургон.

ФБР получила информацию от неизвестного человека по телефону. Очевидно, кого-то глубоко затронула мысль о готовящейся резне и разрекламированных пытках и казнях. Звонивший показался человеком, хорошо знавшим, чем занимался Октоубер. Он утверждал, что похищение запланировано на эту ночь.

Браун и Роб находились в одном из домов вниз по улице. На каждом из них крепился портативный наушник и маленький микрофон, прикрепленный к шее. Роб размышлял о двух минувших годах. Пятьдесят три человека были убиты кошмарными способами. Ни одной зацепки. Агенты не сомневались, что знали обо всех убийствах, потому что кто-то — вероятно, это был убийца — осведомлял их о каждом новом преступлении. Все ученое сообщество застыло в ужасе. Роб слышал, что большинство исследований, в которых использовались животные, были сорваны — главным образом потому, что немногие студенты или чистильщики клеток желали стать очередными жертвами. Немногие хотели закончить свои дни с гвоздем во лбу. Никто никого не винил в малодушии.

При этом странным казался тот факт, что число студентов, шедших в медицину, увеличилось. Похоже, некоторые люди, которые могли заинтересоваться опытами на животных, вместо этого решили стать врачами. Роб втайне был доволен этими переменами. За время расследования он столько всего узнал о всевозможных мучениях, которым животных подвергали в лабораториях, что ему было непросто найти оправдание практике вивисекции. Роб допрашивал многих докторов и ученых, которые говорили ему, не для протокола, что эксперименты с участием животных представляли собой не что иное, как средневековый вздор. Когда Роб спрашивал этих людей, почему они открыто не высказываются против вивисекции, ему отвечали, что Национальный институт здравоохранения неблагосклонен к авторам подобной критики. У всех этих собеседников Роба были истории про коллег, которые совершали ошибки, пытаясь остановить какие-то особенно болезненные или казавшиеся им непомерно жестокими проекты. Тех, кто упорствовал, предавали остракизму. Им не давали гранты, что зачастую приводило к краху их карьер. Так остальные учились держать рты на замке.

Роб недоумевал, размышляя над тем, каким человеком нужно быть, чтобы выбрать работу, в ходе которой ты день за днем делаешь животному больно. Каждый раз, когда его посещала эта мысль, он представлял себе Смитти жертвой вивера.

Вивер. Это слово незаметно просочилось в его интеллектуальный багаж. И теперь всякий раз, встречая ученых вроде Октоубера, Роб сам для себя вешал на них ярлык «Вивер!». Он сожалел о том, что узнал о значении этого слова.