— Да, — подтвердил Клаус, однако имея в виду не то, что хотелось услышать профессору.

— Мне было больно, — признался Бертрам, — что после прихода к власти национальных сил Манн — вынужденно, как он выражался — покинул Германию. Знаменитейший писатель Германии вряд ли мог бы стать жертвой чисток, необходимых для обеспечения сплоченности населения вокруг… — он, видимо, подыскивал подходящее слово, — …нового рейхсканцлера.

— Гитлера?

— Гиммлер, как мы потом узнали, собирался лишь на несколько дней — чтобы он образумился, вспомнив о своем народе, — запереть его в концентрационный лагерь. А после всё пошло бы на лад.

Клаус увидел, что дверь в ванную приоткрылась на щелку. И показалась половинка лица Анвара, недоумевающая.

— Было не вполне ясно, как следует поступить с Томасом Манном: галеонной фигурой нации и поставщиком иностранной валюты. Когда в Кёльне сжигали книги^{226} — для очищения народного духа, но вообще, может быть, это сделали сгоряча, — мне удалось спасти от огня его сочинения. Хотя в то время он уже работал над романом об Иосифе, целиком посвященным иудейской тематике, если не считать египетских урбанистических сцен и волшебного описания Фив. Правда, еще раньше он написал мне следующее: «Иосиф» вовсе не книга о евреях, если именно это Вас смущает, но книга о человечестве. — Его последнее письмо из изгнания, вот оно, — Бертрам помахал драгоценным листком перед носом Клауса, — я открывал дрожащей рукой. И прочитал еще более резкие слова, хотя и овеянные дыханием нашей многолетней дружбы: «Что вы, дорогой Бертрам, оказались способны спутать немецкий дух с подлейшей подделкой под него, с отвратительным чучелом, — это навсегда останется моей болью. Но немецкие интеллектуалы (простите, что употребляю здесь это слово как обозначение рода деятельности), вероятно, прозреют в самую последнюю очередь, ибо они слишком глубоко, слишком позорно впутались во всё это и скомпрометировали себя. Если говорить обо мне, то меня не задевает упрек, что я будто бы покинул свою страну. Я был из нее вытолкнут, обруганный и заклейменный позором, чуждыми завоевателями моей страны: ибо я, как немец, лучше и старше их». — Вот такой тирадой он разразился. После того как оставил в одиночестве всех нас и меня.

Клаус, можно сказать, догадался, что за этим последует, но Анвар смотрел на происходящее расширившимися глазами. Эрнст Бертрам, профессор германистики и писатель, снова упал на колени и прижал берет к груди.

— Он наверняка не простил мне, что тогда в Кёльне я открывал церемонию сожжения книг своим напутствием: Отвергните всё, что сбивает вас с истинного пути, предайте поруганию всё, что вас совращает! Что не было взращено чистой волей. Бросайте в огонь всё то, что несет в себе угрозу для вас! Он также понимал, что… исчезновение евреев… открывало хорошие вакансии. Кто же тогда мог знать… о грядущих разрушениях, о неизбывных горестях. Да, имелись случаи предательства по отношению к народному духу; было много доносчиков, даже среди нас… Но теперь вот меня лишили пенсии, опозорили… И это несправедливо.

— Вы свинья! — проревел Клаус Хойзер.

— Да, — пролепетал тот.

— Вас бы следовало пнуть ногой. Но и тогда исходящая от вас вонь не рассеялась бы.

— Пните меня.

Старик, в коленопреклоненной позе казавшийся не выше пигмея, передвинулся поближе к Клаусу, который в ужасе вскочил на ноги — хотя, конечно, не мог (в отличие от тех, кто оставался в стране) в деталях уяснить себе весь объем услышанных признаний. Он видел только, что явный военный преступник (в прошлом один из подстрекателей к геноциду или, по меньшей мере, активный попутчик подстрекателей) с какой-то неясной, но грязной целью обхватил и трясет его колени. Снаружи опустошенная страна; а здесь, на деревянном полу, — виновник этих опустошений.

— Помирите меня с ним!

— Вон! — крикнул Клаус просителю, который в этот момент, непонятно для чего, поднял руку к лицу.

Анвар выскочил из ванной, с обмотанным вокруг бедер полотенцем, и схватил костлявого посетителя за шиворот. Эрнст Бертрам взвыл. Он неотрывно смотрел на Хойзера, но вдруг в его шею впились пальцы какого-то существа с телом цвета шоколадной нуги.

— Марокканец, опять… Царь Африки^{227}. А как же я?

Единственным знаком царского достоинства, отличавшим Анвара, были остатки пенной короны, растекавшиеся по его голове.

— Вы — омерзительный тип и останетесь таковым.

— Не получив его прощения, я не могу умереть. Касторп — и мой тоже, да и Нафту я обеспечивал знаниями^{228}. Мне бы хоть привет от него, хоть кивок!

Клаус сделал знак Анвару, и тот ослабил жесткую хватку, чтобы, не ровен час, не пережать сонную артерию.

— Он все-таки послал мне весточку с берега Тихого океана^{229}, перед своим возвращением… Вы знаете меня как человека, который никогда ничего из жизни не теряет, писал он, а уж тем более старую дружбу. — Рукой, в которой держал очки, Эрнст Бертрам отер глаза. — Он так добр, да что там… Один раз его увидеть, и я снова почувствовал бы себя человеком. Господин Хойзер, вы мне поможете. Вы ведь были для него зеницей ока.

Силы профессора иссякли, он осел на пол у ног Анвара и зарыдал как белуга.

— Я виноват… но простите вину, даже если она непростительна… Расовая ненависть, это грязно… — Анвар отдернул ногу, потому что старик погладил его стопу. — Нам всем так не хватало любви…

Он оперся рукой об пол.

— Особенно Эрика Манн опасна!

— У нее на то есть причины.

— Если я не смогу здесь с ним повидаться, я накрою кофейный стол у себя дома, в Кёльне. Передайте ему мое приглашение, и госпожа Катя тоже будет очень желанной гостьей. Мне уже недолго осталось жить.

После своих фантазий насчет африканского царя Эрнст Бертрам только сейчас, по-видимому, вполне осознал, что он распростерт у ног выходца из тропической зоны…

— Это ваш бой?

— Я уже один раз сказал, что вам пора уходить.

— Какой красивый человек! Эрнст тоже был красив, но по-другому. Ох, сколько времени с тех пор утекло…

— Встаньте. Ну же!

— Я вам уступлю половину писем, если вы организуете нашу встречу. Это целое состояние!

Бертрам напрягся и, не без помощи четырех посторонних рук, поднялся на ноги. Он доковылял до кресла, убрал в портфель письма и жестянку с бутербродом. Потом потянулся за беретом и плащом. Дужка очков как-то подозрительно провисла, несмотря на наличие скрепляющего пластыря.

— Вы мне поможете.

— Это не в моих силах.

Эрнст Бертрам поплелся к двери. Он больше не обернулся, прикрыл ее за собой.

— Одевайся или как хочешь. Я, во всяком случае, собираюсь спрыгнуть с балкона…

Ощущение сытости, вызванное чечевичным супом с крупными кусочками колбасы и ломтиками картофеля, улетучилось. Теперь в самом деле заявил о себе аппетит — захотелось, например, обещанного куриного рагу. Но он должен и может еще немного потерпеть. Клаус не рухнул на улицу, перегнувшись через балконное ограждение, а решил и сам принять ванну; пока набиралась вода, он воспользовался наличествующей альтернативой к безвозвратному акту отчаяния, то есть ненадолго прилег… В данный момент, возможно, он вторично ополаскивается под душем — теперь под холодным. Они еще раньше обсудили вопрос, не отправиться ли им в город через черный ход, чтобы избежать дальнейших атак. Но пробираться вслепую по хозяйственным коридорам и открывать наудачу одну дверь за другой — так, того и гляди, накличешь на свою голову всамделишного гостиничного детектива. И потом, это только Клауса преследуют все кому не лень; он же, Анвар, может, как свободный и незапятнанный человек, находиться где угодно. Как они вместе доберутся до улицы? Как-нибудь…