Звук выстрела, как всегда, ужаснул зайцев. Многие сорвались с места и бросились к изгороди. Подбежали, задыхаясь, люди в синем и первым делом выключили трактор. А человек с трактора умер. Его тело унесли почти сразу, а трактор остался в поле на всю ночь — и зайцы вволю нарадовались на него, налюбовались, напрыгались на сиденье.

Они потом много думали и обсуждали — зачем же человек выстрелил в себя? Сильноног не сомневался, что он хотел застрелить людей в синем, но случайно повернул ружье не в ту сторону. Стремглав высмеял это объяснение. Человек с трактора, доказывал он, ходил с ружьем всю жизнь — неужели он спутал бы тот конец, который стреляет, с другим! Камнепятка считала, что он либо сошел с ума, либо был одержим каким-то злым духом, который внушил ему, что ружье повернуто правильно. Лунная зайчиха полагала, что он хотел посмотреть, не набилась ли в стволы грязь, а курок спустил нечаянно.

Загадка действительно была нешуточная — еще не одному поколению зайцев придется ломать над ней голову.

Новый тракторист оказался совсем молоденьким пареньком. С лица у него никогда не сползала широкая улыбка, и никто ни разу не видел, чтобы он брал в руки ружье. У него была приятная и довольно осмысленная мордочка, и он добродушно полаивал на зайцев и других зверьков, притворяясь иногда, что гонится за ними. Он любил помечтать — часто, когда он сидел за рулем, у него на лице появлялось отсутствующее выражение. Иногда в середине дня приходила молодая женщина, приносила ему поесть, они смеялись, болтали, вместе ели, пили из одного стакана. Расставаясь, они прижимались губами, совсем как люди, которых застрелил прежний человек с трактора. Но в отличие от тех людей, эти не плакали, а смеялись, и глаза их ярко блестели. Расставшись, они махали друг другу руками, громко перекрикивались, и женщина уходила через поля в деревню, а он возвращался к своему делу — гонять по полям пыхтящий от счастья трактор.

Два-три самых старых зайца припоминали, что в детстве слышали от прапрадедушек, что прежний человек с трактора тоже когда-то смеялся под полуденным солнцем с молодой женщиной, которая носила ему в поле еду и питье, — словом, все было так, как у этих, новых. Но никто, кроме зайчат, этим байкам не верил.

Теперь, когда Убоища не стало, зайцы вовсю радовались жизни. Все шло хорошо. У них была капуста, морковка, брюква, сочная свекольная ботва и много-много вкусных кормовых трав. Зайчихи все толстели, а парни нетерпеливо ждали срока. Солнце поднималось и заходило, согревая цветущую землю.

Бубба попал в неволю — нестерпимое унижение! Он сидел теперь в клетке в том самом саду, где попался в сеть. Рядом располагалась вольера, полная щебечущих комков мяса с перьями — кое-кто называет их птицами, но для Буббы они вроде букашек. Бубба был угрюм, подавлен и начал свыкаться с мыслью, что остаток жизни придется провести за проволочной сеткой.

Он вспоминал башню — как-то она поживает без него? А он как будет обходиться без ее советов? Впрочем, зачем ему советы, когда делать совершенно нечего — только наблюдать, ждать да переминаться лапами на слишком маленьком для него насесте.

Бородатый человек не раздражал Буббу. Он хорошо обращался с ним, как мать в детстве. Этот человек быстро понял, что Бубба не чета прочим тварям, что он особенный и сам без малого человек. Он сажал Буббу себе на руку, одетую в перчатку, и кормил кусочками мяса. Это пробуждало воспоминания, и Бубба, сидя на насесте, перебирал их, глухо напевая себе под нос. Он не знал только, останется ли навсегда с этим человеком или его куда-нибудь отошлют.

В доме жили и другие создания — сочные кролики, нежные и жирные утки, да еще всякая мелочь вроде белых мышей и морских свинок, на один зуб. Бубба посматривал на них с легким интересом и все ждал, когда человек угостит его кем-нибудь.

А вот собака Буббе категорически не нравилась. Она была очень большая, больше самого Буббы, и занимала какое-то особое место при человеке. Она повсюду за ним ходила, явно воображая, что он — ее собственность. Эта собака пыталась заговорить с Буббой, подолгу торчала у его клетки, но Бубба не знал ни одного языка и не мог ничего ей ответить. Он не понимал — может быть, собака угрожает ему, а ее мягкий вид и добрый голос — одно лицемерие. Может быть, она говорит, что, если он попробует бежать, она набросится на него и разорвет на куски? Бубба решил, что так и есть, — иначе зачем бы она с ним вообще говорила? Собака была хоть и большая, но какая-то рыхлая, не сравнить с мускулистым и поджарым Буббой — он не сомневался, что в схватке один на один одолеет ее. Бубба решил при случае убить собаку.

Кроме бородатого хозяина, в доме был еще один человек — женщина. Бубба впервые видел вблизи женщину — мать когда-то привел домой одну, но Буббу перед ее приходом запер в чулан. Бубба просидел там несколько часов, а когда его выпустили, женщина уже ушла. После нее остался непривычный запах.

А эта женщина пахла орхидеями — запах орхидей хранился в памяти у Буббы с детства. Там, где он родился, тоже так пахло. Женщина была мягкая, нежная, голубоглазая, одевалась в цветные платья. Буббе она не нравилась — она все время трогала человека, подходила, когда он работал, и обнимала за плечи, гладила по голове и по щекам. Буббу возмущало, что она трогает и гладит человека, какой-то гнев загорался у него внутри, когда он это видел. Он решил при случае убить и женщину.

Клетка Буббы стояла в саду, так что он знал, что творится вокруг. Не скрылись от его внимания и новые птицы, появившиеся в небе, — негибкие, жесткие пародии на него самого. Бубба лучше разбирался в человеческой жизни, чем зайцы, и сразу понял, что это — машины, вроде тех, что катятся на колесах по черным гладким дорогам, только летающие. Бояться их нечего, они служат для перевозки людей. На них можно кричать, угрожать им, вызывать на бой — они даже ответить не могут. При всей своей пугающей внешности они делают только то, что приказывают люди.

Бубба знал это, потому что, как ему смутно припоминалось, именно такая машина когда-то привезла его оттуда. Он не знал, откуда «оттуда», но не сомневался, что издалека. «Там» все было другое — жара, джунгли, широкие реки, горы.

Клетка Буббы стояла на возвышении, и ему хорошо была видна река, вьющаяся в низине. Ветер шевелил ему перья. Ему нравилось сидеть на насесте и подмечать малейшее движение в поле и на лугу, на берегах, в воде. Он заметил плавающих в ручье гибких быстрых зверьков, которые наверняка оказались бы недурны на вкус, если бы он мог до них добраться.

В саду кроме него жило еще несколько хищных птиц, которых хозяин поместил подальше друг от друга — неясыть, коршун, два ястреба. Они сидели на насестах неподвижно, словно вырезанные из гранита, словно неподвластные времени, — особая, окаменевшая форма жизни — и смотрели горящими глазами в какую-то непостижимую глубину мироздания. В их желтых глазах таилось воспоминание о высоте, скорости, смертельной остроте удара. Буббу объединяло с ними таинственное ощущение невесомости, быстрого полета, молниеносного падения с невероятной выси, когтей, пронзающих живую плоть. Они не знали ничего среднего между угрюмой неподвижностью и яркой слепящей скоростью.

Эти птицы не нравились Буббе. Не нравились их цепкие когти и злые глаза. Он решил при случае убить хоть одну, а то и всех.

В прудах появилось очень много лягушачьей и жабьей икры — лягушачья плавала в воде как облачко, жабья тянулась нитями. Икринки напоминали черные глазки маленьких птичек. Но большую часть икры поедали рыбки и другие мелкие водяные твари еще до того, как успевали вылупиться головастики, которые тоже гибли в больших количествах, и лишь немногие вырастали и получали возможность отомстить кое-кому из прежних преследователей.

Для зайцев обилие икры было лишь знаком сезонных перемен, ведь природа — это часы с тысячью стрелок. Большеглазкиной беременности исполнилось тридцать три дня, до родов оставалось дней семь-десять. Она чувствовала себя прекрасно. Еще несколько зайчих находилось в том же состоянии.