Ребенок родился благополучно.
Мальчик. Назвали Андреем его.
Григорий, отсутствием вести измучен,
Сам был к Арсеньевым. Ждали того.
Маша сама ему дверь отворила
И обняла. «Как она родила?» –
Соня у мужа не сразу спросила. –
«Мальчик. Не жалуется. Жива».
Соня в ответ ничего не сказала.
Миша работать пошел на завод,
И скоро семья новоселье справляла.
Двадцать седьмой канул в прошлое год.
В двадцать восьмом сперва жили спокойно.
Соню в детсад взяли вдруг как швею.
(Платили там и относились достойно.)
Нуждались в деньгах, муж смолчал потому.
Тонечка в ясли, потом в сад ходила.
Славная девочка. Дети росли
И у других. Вместе весело было.
Родство с Машей памятью крови спасли.
Матрена у дочери младшей бывала
Часто; чтоб Маше полегче с дитём,
Мать жизнь надво́е свою разрывала,
Впрочем, почти не жалея о том.
Надо так надо. Арсеньевым дали
Комнату новую: жили они
В доме другом, и уже не в подвале.
На сына питать вновь надежду могли.
Но родилась третья дочь – Алевтина.
Только Григорий Петра понимал,
Как жаждал мучительно тот иметь сына,
Хоть дочкой расстройства не признавал.
«В другой раз, – мечтал Петр, – будет удача!»
Работы Петра так не ведал никто.
Даже жена всё гадала, что́ значит
Упорное это молчанье его.
А может, и нет тайны? Просто закрытый,
Замкнутый? Петр представить умел
Секрет, где не надо бы, – жизнью он битый.
Давить, чтоб открылся, никто не хотел.
Да и без то́лку. «Рабочий? Аль служба?
Какая?» – старалась проведать жена. –
«Служащий». – «Службы твоей знать не нужно,
Что ль, никому? Не болтливая я!» –
«Груша, не то! Ну зачем волноваться
Тебе о работе моей? За детьми
Следи. Не хочу дома службы касаться.
Волю рассказывать только возьми!
Я ж тебя знаю: ты всё допытаешь.
Шаг за шагом». – «Чем худо?» – «Потом подведешь
Меня: брату, сестре аль чужим разболтаешь.
И мне цена будет, работнику, – грош.
Тайны тут нет, а молвы бы не надо». –
«Я обещаю со всеми молчать». –
«И не проси». – «Ну, скажи мне хотя бы,
Что детям я буду твоим отвечать!
Они ж скоро спросят!» Ей Петр ответил
Серьезно и вдумчиво, глядя в глаза: –
«Что я коммунист, расскажи нашим детям». –
«А больше им знать об отце и нельзя?
Стыдишься чего-то?» – «Не будут стыдиться
Меня мои дети – я слово даю!
Пришлось бы коль совестью мне поступиться,
Кормил бы богаче я, Груша, семью.
А ты до зарплаты моей занимаешь
В долг у соседей». – Смутилась жена: –
«Я думала: ты никогда не узнаешь».
Семья очень просто их, скромно жила.
Так жили и многие. Знала, что нету
Резона на мужа за тайну роптать:
На деньги Петра были сыты, одеты.
Ей вправе служебное не доверять.
По ней, Петр с ролью кормильца справлялся.
И матери деньги своей посылал.
(Гриша послать бы хоть раз догадался!
Видимо, мать до конца не прощал.)
Матрена ж у Гриши вовек не просила
Помощи. Было отрадно: вернул
Бог ей хоть тень любви прежней от сына.
Нельзя же мечтать, чтоб всё вспять повернул!
Горе осталось. Обида осталась.
Бывала у сына в Москве. Соня с ней
Почтительно внешне, но сухо держалась.
Свекровь извиняла холодный тон ей.
Соню она все равно находила
Хорошей женой. У Авдотьи просить
В долг денег, Прокофия втайне, ходила.
Авдотья велела о долге забыть.
Сватье́ была рада помочь. Помогала
Всем, кто попросит, – Матвей посылал
Довольно, чтоб денег с избытком хватало, –
За службу порядочно тот получал.
Авдотья Матрену ни в чем не корила –
Случай был с внучкой трагичный. Вины
Сватьи ничуть в нем не находила,
В чем сразу сказалась. Дружили они.
Со стороны дружба странно гляделась:
Матрена дородной и крепкой была,
Не по летам. Говоря, что хотелось,
Мужу, зачинщицей ссор их слыла.
Авдотья была женой нежной и кроткой.
Худая, с измученным, добрым лицом.
Знала она о неверности горькой
Матвея, того не сочтя подлецом.
«Одному в Москве тяжко», – сватье́ говорила.
Чуяла сердцем измену. Узнать
Не довелось ей соперницы имя. –
«Вздумал бы мой мне когда изменять!
И что, что далёко муж служит?! – вскричала
С гневом Матрена. – Жена-то дана
Богом навек одна! Церковь венчала!» –
«Матвей – атеист». – «Оттого и беда!
Много теперь развелось атеистов.
Совесть забыли! Прокофий глядел
Смолоду бабу одну. Взяла хлыст я!
Долго на улицу выйти робел!» –
«Ты… по лицу его что ль?» – «А то что же!
Пусть бы он шел к ней красивый такой!
Брюхата была я в ту пору. Построже,
Надо с мужьями». – «Матвей люб мне мой». –
«А мне мой не люб?! Жизнь отдам без огляда,
Но допустить не смогла до греха!
Всю жизнь мне божится с тех пор, что отрада
Одна у него. Ты уж больно тиха.
Я бы Матвею такое сказала! –
Авдотья лишь гневные речи ее
Слушала, вздохи роняя; молчала. –
«Не хвораешь, Авдотья?» – «Да нет. Ничего…»
Сама втихомолку давно уж болела.
Редко бывавшего к ней, огорчить
Мужа собою никак не хотела.
(Матвей не умел в ней болезнь различить.)
На Авдотье хозяйство, изба была, дети.
Смиренно несла она ношу свою,
Болей в спине не решаясь заметить
Вслух. Зачем молвить об этом? Кому?
Никто не поможет! Потом хворать стала
По-женски. Тут возраст – понятно. Матвей
Не мог угадать, отчего тосковала,
Глядела тем горше, чем будто нежней.
Мужу она всё безмолвно простила
И только украдкой в невольных слезах
Подушку беззвучно ночами мочила.
Во взгляде ее боль теснилась и страх.
Однажды она не сумела подняться.
Дмитрий поехал в Москву – известить,
Что помирает, далекого братца,
Да и в Москве чего нужно купить.
«Как помирает?!» – Матвей, не умея
Поверить известию, спрятал глаза. –
«Да говорю тебе!» – «Нет, я не верю!» –
Ему было ехать тот час же нельзя:
Георгий Петрович в отъезде, супругу
С собой взял: сама упросила его,
Хотя и зима. Стало им друг без друга
Недели не жить, как на грех. Вот чудно́!
Неделю спустя обещали вернуться,
Но задержались. Нельзя без господ
Службу бросать. Как назад обернутся,
Так в этот же день просить отпуск пойдет.
Барин отпустит. Ну, к Соне был дядя.
Сказал ей о матери: «Ехать должна
Хоть ты на село. Уж поверь, Христа ради:
При сме́рти Авдотья! Ты маме нужна!»
Соня поехала. Отпуск той дали –
Ее пожалели. Ах, сколько лет жить,
Столько поездки прощальной той к маме
До мелких подробностей век не забыть!
Мать очевидно уже умирала.
«Рак матки», – сказал Соне врач молодой.
Он только приехал в село. Вдохновляла
Его сперва мысль: с любой сладит бедой!
Людям поможет! А как помочь? Нету
Лекарств никаких. «Тут бы опий, – вздохнул. –
Да где взять? Хотя бы позвольте совет вам, –
Участливо Соне в глаза заглянул. –
Рак по наследству идет. Берегите
Себя. Если что-то встревожит вдруг вас
По женскому делу, к врачу приходите
Сразу. А мать вам никто бы не спас…
Простите меня… Я зайду». Не терпела
Уж боли Авдотья – кричала. Избу
Сковывал страх. Соня тихо ревела
Ночью в подушку: за что? Почему?
Плакали дети. Заботы хозяйства
Легли все на Соню. Неделя прошла,
Другая. Врач был. Помог Соне с участьем
(Иного не мог): наколол ей дрова.
Мороз стоял крепкий. Метель злобно выла.
К колодцу (один был в селе) за водой
В снегу по колено на тот край ходила.
Взмолилась однажды: «Скорей бы домой!
Ненавижу село! Помоги же мне, Боже:
Коль Твоя воля, чтоб маму забрать,
Дай легкую смерть поскорей ей. Не может
Она сносить боль, и ничем не унять.
Избавь нас от муки!» Опомнилась Соня
От ужаса, что пожелала она
Матери смерти, но в тот же день вскоре
Мать, впав в беспамятство вдруг, умерла.
Скорбело село. Барин в дом воротился
В конце декабря с женой. Было решил
Матвей, что в бега за границу пустился,
Ан нет! Он Матвея домой отпустил.
Вернулся в село Матвей. В доме лежала
На лавке Авдотья. Омыта была,
Одета для по́хорон. Мужа встречала
Красивой, но мертвой, отмучась, она.
Заплакал. Ее в тот же день хоронили.
Сурово глядела старшая дочь
На отца – его слезы не жалки ей были,
Да и не знала, чем может помочь.
Первая ночь с похорон… «Еду, Соня,
В Москву взять расчет. Ты гляди за детьми». –
Сказал на крыльце, с ней без сна ночью стоя. –
«Ждать ли с тобою мне новой жены?
Небось, теперь женишься на поварихе
Своей?» – Не ответил Матвей ничего.
Были слова дочки коротки, тихи.
Простить не умела отца своего.
Помнила, как с поварихой застала.
Столь непреклонною Соня была
В своем целомудрии, что полагала:
Сблизиться можно, лишь только любя.
Отец предал мать. Так о чем теперь плачет
Он, не таясь, если мать для него
Много, как прежде, уже и не значит?
Кого потерял, схоронивши ее?
Утешится скоро! «Я знаю, что дочки
У поварихи есть. С нею живут
В комнате. Две». – «Да, всё, Сонечка, точно.
Скоро невесты». – «Пока отдадут!
Если на ней всё же женишься, папа,
То приготовься, что детям твоим
Много придется без матери плакать:
Лучший кусок будет в доме чужим.
Твоих попрекать да гнобить Фекла станет». –
«Напрасно рисуешь злодейкой ее.
Хорошая баба». – «Тебя уж обманет!
Лишь бы женился. Потом всё одно».
Матвей промолчал. Воротившись в столицу,
Не застал барина – вновь по делам
Был тот. «Овдовел я. Приехал проститься,
Барыня», – буднично Ольге сказал. –
«Я соболезную. Дома ли Соня?» –
«Нет, на селе еще. Дочка моя
Не любит меня. Извините… От боли
Вырвались горькие эти слова». –
«Жену свою…» – «Я не застал уж Авдотьи
Живой», – понимая, вопрос упредил.
«Ах!» – «Это легче мне, барыня, вроде.
Мук бы не снес ее. Я хоронил».
Сверх должной платы его рассчитала.
Лет восемь назад (оба вспомнили тут)
Кучером в службу она ж принимала.
Работы спросил сам. А вдруг кем возьмут?
Добрая слава о доме ходила.
Позвали хозяйку – прислугу сама
Всегда нанимала. Про жизнь расспросила
Да (кучер умер недавно) взяла.
«Спасибо вам, барыня». – Вдруг догадалась: –
«А для чего же тебе уходить,
Матвей Власыч? Должность твоя бы осталась.
На Фекле женись. Вместе будете жить.
Детей возьми. Комнаты есть». – «Не годится,
Барыня. Я никогда не смогу
В память жены моей, больше жениться.
И жить в чужом доме с детьми не могу.
Им нужен свой. Я построюсь». – «Как знаешь.
Фекла надежная. Зря ты ее
Одну женский век доживать оставляешь». –
«Зачем же одну? Может, встретит кого.
Да мне ее жаль, но никак не владею
Собою я, барыня… Я ведь любил
Авдотью свою…» – «Что любил ты, я верю,
Матвей Власыч. Ты нам на совесть служил». –
«Я грешен пред ней, но любил! – Понимала
И это. – а Соню Авдотья моя
(С того дочь чужая) одна воспитала.
Я был в бегах. Ну, за мной и вина.
Прощайте!» – «Прощай». Уходя, кротко руку
Поцеловал ей. Предвидел: снесет
Еще не одну та в судьбе своей муку.
Однако пугать не хотел наперед.
К Фекле пошел. Между них объясненье
Было коротким: «Поеду с тобой
С радостью, – та говорила, – в селенье.
Детям за мать стану. Быть бы женой». –
Посурове́л тут: «Сельчане любили
Авдотью. Я здесь хорошо получал,
Она помогала всем. Мы б с тобой жили
Под гнетом молвы. Я ж с тобой изменял». –
«Ах, дела мне нет ни до чьих пересудов!» –
«Ты – городская. В селе чуть жила.
Тебе и привыкнуть у нас было б трудно…
Авдотья моя очень чистой была.
После нее на тебе как жениться?» –
«Я ль не чиста? Мы ж с тобой по любви…» –
«Любовь али нет, с чужим мужем ложиться
Жена б постыдилась моя, извини».
Сама прогнала́… Стало тяжко Матвею,
Будто второй раз жену хоронил:
Красивая, нежная, семь лет был с нею,
А счастья не смел дать – себя бы корил.
Легче один век… Как Соня вернулась
В Москву, Ольга в гости была. Рада ей,
Памятью Соня в тот день обернулась,
Как матери смерти просила своей.
Заплакала. Ольга, вздохнув, отвечала:
«Была бы я дома, отца твоего
При службе его никогда б не держала.
Служил до конца, зная горе свое!» –
«С любовницей это не шибкое горе». –
«Так ведь расстались! Письмо напиши
Отцу. Тяжело ему. Сильно ль виновен?
Зря осужденьем отца не греши». –
«Он мать разлюбил». – «Да откуда ты это
Взяла? Ты наивная, чистая ты....
Рубишь с плеча. У меня мамы нету,
Как я родилась. Отец умер, увы.
Ты, Соня, счастливая…» – «Маму любила
Всех больше на свете». – «А муж как же? Дочь?» –
«Это другое». – «Как Тоня красива
Твоя! Чисто куколка! Чем вам помочь?» –
«Здесь не поможешь. Как вы? Расскажите». –
«Я счастлива! Ездили мы в Ленинград
С мужем тогда, это так теперь Питер
В память Ленина всем называть нам велят». –
«Я не привыкну… Что Питер?» – «Красивый.
По совести, там никогда не была
Прежде, заочно ж его не любила
Ради Москвы. Нет, была не права!
Особенный город. Я видела мало:
Больше в гостинице. Снег был, мороз…
Поехать хотела сама. Тосковала
В Москве оставаться. Вот прямо до слез!
Была дата близка: уж три года нет сына.
Одна не умею ее я встречать…» –
Почти извиняясь за то, говорила
Ольга, желая отъезд оправдать.
Вновь не могла не задуматься Соня,
Какое той чуткое сердце дано.
«Дома вещь каждая помнит о Лёне –
О сыне … Вне дома не так тяжело.
В Ленинграде велела метель задержаться.
Мело две недели… Ах, сколько же мне
Мужу в любви раз хотелось признаться,
А признаю́сь пока только тебе». –
«Ни разу не молвили?!» – «Нет, не умею:
Утрачена слов о любви новизна
С другим. Повторяться как будто робею.
Сонечка, нежным словам нет числа!
Необходимо ль “люблю” молвить прямо?» –
«Муж вам говорит?» – «Да… До свадьбы, давно,
Он очень влюблен был в замужнюю даму –
Узнала недавно я, не от него.
А вдруг не забыл ее?» – «Глупости это!
Признайтесь, не медля!» – «Чужую беду
Легко развести. Со своей сладу нету.
Отцу не забудь написать своему».
Соня, как только смогла, написала.
Матвей очень рад был письмо получить:
Сердечным вниманьем оно всё дышало,
А было так трудно и горестно жить!
Каждый денек вспоминалась Авдотья:
Как приезжал к ней, как привозил
Подарки. Он днем забывался в работе,
А ночью спал мало. Себя все корил.
За всякое. Было тринадцать Ивану,
Саше – двенадцать. Настя была
Пятнадцати лет. А сестра ее Анна
Всех старше – семнадцать сменяла она.
Дочки хозяйство вели. Понемногу
Привыкли справляться. Месяц, другой
Прошел. Не умеющий жить одиноко,
Матвей думать стал, чтоб сойтися с иной.
Хоть и зарекся недавно жениться,
Очень уж тяжко пришлось одному!
Не к кому даже во сне прислониться.
Выбрал далекую кровью родню.
Степанида Матвея давно полюбила –
Еще как женат был. Глазами за ним
Жадными, горькими молча следила,
Когда на селе случай встречу дарил.
Она никому ничего не сказала
О чувстве своем. Безнадежной ее
Старою девой округа считала:
Косили заметно глаза у нее.
Кабы еще на войне не убили
Стольких мужчин, при нехватке невест,
Может, изъян бы ее и простили,
Но при избытке, безмужье, – той крест.
Смирилась с судьбой. Мало знала Матвея.
Росла – далеко был. И что ж что родня?
Тридцатилетнюю деву жалея,
Ей улыбался, встречая, всегда.
Было достаточно этой улыбки…
Родители померли. К брату пришел
Степаниды Демьяну. Сказал без заминки:
«Третий уж месяц, как вдов я, пошел.
Тяжко мне горе. Отдай Степаниду,
Демьян, за меня. Не расписаны мы
Будем с ней жить. Не держи уж обиду.
Чудно́ в сельсовет идти в годы мои.
Это теперь тоже браком считают,
Когда так живут». – Рассмеялся Демьян: –
«Не шибко ль сестра для тебя молодая?
Бери, коль пойдет. Промеж вас бы не стал».
Приметно сестрою Демьян тяготился.
Обузой считал. Когда, младше сестры
Пятью был годами, недавно женился.
Меж ней и женою пошли нелады.
Совсем неприятна сестра ему стала.
Демьян спал и видел, как кто-то возьмет.
Что росписи нету – ничуть не смущало.
Матвей слово держит – назад не вернет.
Позвал Степаниду. Она согласилась
К Матвею пойти. От удачи своей
В первое время их жизни светилась:
Ее не обидел ни словом Матвей.
Ласков с ней был. Да тяжелого нрава
Под грузом своей одинокой судьбы,
Дотоль пережитой, не миновала:
Ее никогда не любили, увы.
Родители старшую дочь обижали,
Предвидя беду ее, взглядом косым,
Хотя нет вины ее в том, унижали,
И бить не в диковинку дочь было им.
Стыдились они Степаниды, а брата
Жалели и холили. С детства была
Перед Демьяном уже виновата.
Слышал вперед: «Не возьмут со двора».
Сестры не жалел. Лишь Матвей на всем свете
Один пожалел ее. Горечь тоски
Матвея по прежней супруге заметя,
Ревностью сердце сомкнула в тиски.
Трудно ей было принять его горе.
Дети ж Матвея, ревнуя отца,
Страдая по матери, только дурное
В связи их видели, к мукам вдовца.
(Дочек его выдавать скоро было
Замуж самих – были юны они.)
Младшая мачехе сразу дерзила,
Иные молчали еще – до поры.
Что-то ей Настя такое сказала,
Чего Степанида стерпеть не могла.
Ударила Настю, что б место та знала.
Настя обиды простить не смогла.
Детей никогда у Матвея не били:
Авдотье и в ум бы прийти не могло –
Саму ее в детстве безмерно любили,
Матвей слишком помнил же детство свое.
Поднять на детей не решался он руку.
Им никогда он не смел причинить,
Характер их гордый, – в него ж, – зная, муку,
Какую ему довелось пережить.
Росли они вольно. Родным доверяли.
Между собою все были дружны.
И сразу о ссоре отцу рассказали.
Лишь глянул на дочь – тут слова не нужны.
Матвей объясниться позвал Степаниду,
Из дома не гнал, но, браня, причинил
Ей самую жгучую в жизни обиду –
Сказал: «Я тебя никогда не любил».
Душой еще жестче от слов его стала.
Настю взялась без предлога бранить.
Та же в долгу у нее не осталась –
За словом ей метким пешком не ходить.
В отца уродилась она красноречьем:
«Подстилка, – кричала ей, – ты! Не жена! –
И прочие слух оскорблявшие речи. –
Ты ровня ли маме? Мать доброй была!»
Степанида ее пуще всех не любила
В доме. «Косая!» – «Себя погляди! –
Степанида с усмешкой в ответ говорила. –
Косолапая! Девкой оставят, поди!»
(Настя в два года рахитом болела –
Голод был в Питере. Чудом жива.)
Степаниде и тут отвечать не сробела:
«Лучше уж девка, чем как ты жена». –
«Рада, небось, будешь ты и такому». –
«Я никогда себя не посрамлю!» –
«Выйдет сестра, запоешь по-другому». –
«Пусть идет! Стыд на нее не свалю».
Гордо глядела, расправивши плечи.
Нюра потише сестренки была.
Ту уж просватали. Долгие речи
О паре для Нюры молва не вела.
С детства любила она Журавлева
Степана. Когда возвратились в село
Из Питера вместе с детьми Поздняковы,
Тот скоро заметил в ней счастье свое.
Открыто ухаживал. В доме считалось
Его, что мужчина сперва отслужить
Должен, – разлуки чтоб с ним не боялась
Жена, а потом уж семейство творить.
Матвей понимал это. Делом решенным
Свадьба их виделась. Старше на год
Был Журавлев Нюры. Счастья влюбленным,
Им мнилось, ждать век, но кто любит, тот ждет.
