Матвею печальные вести сказала
Соня, когда тот в Москву приезжал
Вскоре, и, слов ожидая, молчала.
Но и Матвей напряженно молчал.
Терялась уж дочь, что молчание значит,
Когда произнес: «Я ведь знал!» – Отошел
К окну, чтоб не видела, как слезы прячет,
И сил на другие слова не нашел.
«Помнишь еще своего офицера? –
Когда провожала, спросил. – Для тебя
Быть лучшим отцом хотел, жизни примером.
Не удалось? Уж прости ты меня». –
«Папочка! – Слезы у Сони катились.
С отцом, может быть, за всю жизнь в первый раз
Они в общем горе нежданно сроднились,
Хоть горе не первое было сейчас. –
Папа, прости меня… Я ведь любила
Всегда тебя. Пусть не как маму… Порой
Нас сама жизнь, словно рок, разводила,
Но ты мне всегда оставался родной. –
Поцеловала отца в щеку нежно. –
Я счастлива. Не в чем судьбу мне винить». –
«Ох! Не на то были наши надежды,
Чтобы людей неповинных губить!
О справедливости, Соня, мечтали.
О новом порядке, где всем по труду.
Был и достаток бы… Мы проиграли,
Хоть вроде и выиграли эту войну.
Когда это вышло? На что я старался?..
Меня братья-сестры тревожат твои,
Да говорить я о том не решался…
Со Степанидой не ладят они.
Она виновата. Тут надо признаться:
Большую ошибку вдовцом совершил,
Послушал тоску когда, с нею связаться.
Но и прогнать ее нет моих сил.
Стеша не злая. Несчастная просто.
Выкидыш был… Я не больно дитя
Хотел – живем бедно, а ей горе. Больше
Не будет детей – врач сказал, не шутя.
Стеша, как только про это узнала
(Ты мать – пойми), втрое больше бранить
Братьев-сестер твоих, Сонечка, стала.
К тебе все просились, но где же им жить?» –
«Устроятся, папа! Я ждать их всех буду», –
Соня ответила. – «Грише скажи,
Что доброты его я не забуду,
Коль не обидит. Таких поищи!
Свезло тебе, Сонечка. Нюра за мужа
Скоро пойдет; вот вернется Степан
Из армии – он второй год уже служит,
Поженятся. С Настей сложнее: изъян.
Да и сама на парней не глядела». –
«Легче отдам в Москве. Рада принять.
Пусть все приезжают. И верно – не дело
Зря молодым на селе пропадать!»
Так и решили. И Ваня и Саша
С радостным чувством собрались к сестре.
Уехали быстро. Их сестры – не сразу:
Нюра решила ждать свадьбы в селе.
Совсем уж недолго осталось дождаться.
А Настя и рада бы ехать была,
Но стала в решении вдруг сомневаться,
Поскольку… с лет детских была влюблена.
Какой же он был, никому не известный
Герой ее грез? Ту загадку решить
Можно легко было: втайне невестой
Брата Степанова чаяла быть.
Борис был похож с виду очень на брата –
Летами погодки и крови одной.
(В округе их путали даже когда-то,
Как близнецов.) Но разни́лись душой.
Степан был смелее. Он Нюру открыто
С детства невестой своей называл.
Борис, меньший брат, любил Настеньку скрытно,
Ее тайным чувствам в душе отвечал,
Но ей не признался. Тут, может, и в Насте
Самой было дело: как Нюра была
Раскованной, шедшей осознанно к счастью,
Так Настя закрытой и гордой слыла.
Борис робел. Настя ни словом, ни взглядом
Не намекнула ни разу ему
(Как он ей) о чувствах. Хотя жили рядом,
Оба свою упустили судьбу.
Оба не знали, что́ в сердце другого.
Не торопилась в столицу: ждала
Настя. А вдруг? Вдруг он скажет ей слово:
«Останься!». Но дома напрасно жила.
Борис ушел в армию. С Настей простился
С трудом, запинаясь: в душе понимал,
Что зря о своем с нею чувстве таился.
Втайне красавицей Настю считал.
Наружно пускай грубовата собою
И неуклюжей походки не скрыть,
Она с гордо по́днятой головою
По жизни себя научилась носить.
Настя уехала. Быстро сыскала
Соня ей мужа: партийный, москвич,
Цеха начальник, не беден был – знала,
По имени-отчеству Нестор Ильич.
«Быть холостым в тридцать лет несолидно, –
Он рассуждал, – да и должность моя,
Требует, чтобы жил честно, не стыдно.
А на свиданья ходить… так когда?
Времени нет!» Приглянулася Настя
То́тчас – столь скорого чувства не ждал.
Сам подивившись, нешуточной страстью
С первой же встречи он к ней воспылал.
Сердца смятенью ту понял повинной.
Настеньку Нестор Ильич находил
Очаровательной: скромной, невинной.
А ноги? Ее на руках бы носил!
Сразу посватался. «Если откажет,
Софья Матвеевна, вы никому
Больше не сватайте. После “да” скажет.
Я ее с первого взгляда люблю». –
«Нестор Ильич, да что вы?!» – Но ответа
Зря опасался – согласье дала.
«Если Борис равнодушен, что ж, нету
Мне права на счастье?» – судила она.
Да и жених недурён показался:
Надежный. С характером, правда, ее,
Ставши ей мужем, не очень справлялся.
Уж очень прямой, резкий нрав у нее.
Настя что думала, то говорила.
Сразу. В отца уродилась она
(Как уже молвилось); красноречива.
Женою не слишком уютной была.
Зато чиста сердцем. Супруг, понимая,
Что от правдивости лишней ее
И ссоры выходят порою, прощая
Резкость, влюблялся всё пуще в нее.
Настенька очень хотела ребенка,
Но не случалось. Супруг обожал
Настю. Той не было замужем горько:
Ничего не жалел для нее, наряжал.
Ценила глубокое явное чувство
(Муж ревновал не на шутку жену).
Нельзя сказать, что в душе ее пусто
Было: весьма привязалась к нему.
Со службы вернулся Степан. Вмиг женился
На Нюре. Уехал в Москву с ней. Борис
Из армии к той поре не воротился,
Оттого оба брата ареста спаслись.
В ту пору по селам катились аресты
Пуще, чем в городе, даже. Матвей
Идею колхозов воспринял, по чести,
Лучшей из многих советских идей.
Оно-то, конечно, имущества жалко,
Особенно лошадь, но всех убеждал
Шедших в колхоз тяжело, из-под палки,
Что Сталин к их благу колхозы создал.
Землю делить – всё равно тяжко будет
Соблюсти равенство: в селах живут
С разными судьбами разные люди;
Силушка есть, есть семья – наживут.
Коли ж вдова аль кто силой слабее,
Аль дети хворают, аль мало детей,
Аль вовсе бездетные, – те всех скорее
Скатятся в бедность. Колхозы верней!
Все будут работать, и все будут сыты.
Имущество общее. Люди в селе
Любили Матвея, не то быть бы битым.
Открытый и честный, тянул он к себе.
К нему из округи крестьяне ходили,
Чтоб их рассудил; с душой споры решал.
Всегда помирясь от него уходили.
Матвея недаром народ уважал.
А сам он темнел лицом: слышалось часто
Один арестован, другой… Для купца,
Хоть бывшего, ждал он такого несчастья,
Но для крестьян не предвидел конца.
Крестьяне ж! И крепких их брали, и нищих,
А то средников: ну, корову у них,
Лошадь да птицу какую отыщут,
Утварь – и всё. В кулаки сразу их.
Сколько таких по округе уж взяли!
Достатком известен один Журавлев
Да брат у Матрены – в колхоз всё отдали,
А им всё одно пал ярлык кулаков.
Брата Матрены пустили: с позором,
Страх не тая, воротился в село.
Как уж вернулся? Тут умер он скоро:
Не били, но сердце его подвело.
А Журавлева совсем, видно, взяли.
Его ненавидели. Вместе с детьми,
Каких на селе в эту пору сыскали
(Кроме дочки – Тамары), в тюрьму увезли.
Донос был. Его стало жалко Матвею
Пуще других. Не что сват. Вспоминал,
Как ночью на двор он пришел к Алексею,
Как тот говорил с ним и как не преда́л.
Хороший ведь был человек! Деловитый!
Недаром дружили их семьи потом.
В селе удивлялись тому неприкрыто,
Хотя рассказал всё Матвей о былом.
«Дружить с Журавлевым? Последнее дело!» –
Считала молва. Об аресте узнав,
Село, словно улей пчелиный, гудело,
Радостью злобной страх первый поправ.
«Ну, наконец-то! Теперь коммунисты
Уж не ошиблись! Они кулаки!» –
Слышал Матвей. Раз вступился речисто:
«Они работяги. А вы – дураки!» –
«Родня твоя! Только за то защищаешь!
От вражьего отпрыска внука небось
(Дочь с месяц как отда́л) уже ожидаешь?» –
Звучала в словах говорившего злость.
«Когда внуков дать, жизнь сама разберется.
Никто не указ тут, – Матвей отвечал. –
А говорю что на сердце придется:
Я на достаток чужой не серчал.
И не завидовал. И о доносы
Не замарал рук». Стекался народ
Послушать его на базарную площадь.
При всех говорил Матвей. Важно ль, что́ ждет?
Какой-то азарт охватил его даже –
Сказать всё. Успеть. Ощущал он себя
Вновь агитатором: «Это не важно,
Слыла ли богатой в округе семья.
Все мы крестьяне, все мы трудились.
И Журавлевы не меньше иных!
Крестьяне друг с другом напрасно схватились.
Один только враг у людей трудовых –
Капиталисты заморские. Это
Они коммунизм уничтожат легко,
Они подлецами ославят по свету,
Коли в доносы уйдем глубоко.
Мало ль уже мы людей потеряли
В гражданскую? Может быть, помните вы,
За лучшую жизнь люди кровь проливали,
За то, чтоб все стали правами равны?!
А нынче? Позор!..» – Даже плюнуть хотелось
Матвею в запале. Себя удержал.
Скоро в ответ на подобную смелость
Арест бела дня средь его ожидал.
Кто-то донес. Ну, ему не впервые
Быть арестованным. О́бнял Матвей
Стешу – и в путь. Чем аресты иные,
Этот всех больше был сердцу страшней.
С первой минуты серьезней казался
Былых злоключений, спокойно хотя,
Страх утаив свой, он с виду держался.
Камера тесной и душной была.
Много народу. Прилег где-то с краю.
Быстро стемнело. Холодная ночь,
Теменью долгой пугающе злая,
Едва ль от боязни способна помочь.
Проснулся с рассветом. Здесь люди иные,
Чем в прошлой тюрьме (он невольно сравнил).
Там были идейные и волевые –
Случайных людей, понял, царь не садил.
Они на что шли и за что понимали.
А тут разношерстный собрался народ,
Но в основном молодые крестьяне.
Причину ареста редчайший поймет.
Между собой разговор вели мало.
Всем было страшно. Тюремщики злы
Пуще, чем царские, – как создавала
Природа нарочно всех их для тюрьмы.
Лица жестокие, бранные речи –
Вот чего с роду Матвей не терпел.
В войну относились по-человечьи.
Жалеть политических всякий умел.
Их при царе и отдельно сажали
От уголовных, а нынче не так –
С ворами, с убийцами вдруг уравняли.
Почти не кормили, но это пустяк.
Лишь к ночи допрос. Показалось Матвею,
Когда в кабинет коридором вели,
Что Журавлева признал Алексея.
Потом догадался: нарочно свели.
Кивнули друг другу. Избит тот был страшно…
Вел дело их следователь молодой.
В пользу работы своей верил страстно.
Себя большевик в нем узнал пожилой.
И он был таким – безоглядным, идейным…
Начали с общих вопросов. Матвей,
В свое красноречье отчаянно веря,
Решил разговор вести с мысли своей.
«Сынок, – перебил он допрос протокольный, –
Ведь я не впервые в тюрьме-то сижу.
Еще при царе был. За то мне и больно.
Не думал я, что при своих угожу». –
«Ты большевик?» – «Большевик и колхозник.
И агитатор был». – «Что ж ты сейчас
Смущаешь сельчан своих даром, негодник?
За кулаков заступался не раз». –
«Лишь раз говорил… В кулаки зачисляю
Крестьян, кто всегда жил наемным трудом,
А сам не работал. Таких презираю,
Но нет их в окру́ге». – «А что Журавлев?» –
«Всегда он трудился. Работники были
В помощь, но как подросли сыновья
Меньши́е, так разу тех всех отпустили». –
«Глава семьи – сват твой?» – «Да. Спас он меня…
Я вам расскажу свою жизнь, обождите,
Покуда закончу, а после со мной
Всё, что вам совесть позволит, творите.
Мне слушатель нужен в час этот ночной». –
«Ну, говори что ли». – Начал на совесть
Рассказывать громко Матвей. Записать
Слушавший думал для дела, как повесть,
Позволив Матвею судьбу рассказать.
Да мало нашел в той, за что зацепиться:
Перед глазами его большевик,
Чистый, идейный (иным лишь стремиться!),
Со слов доверительных быстро возник. –
«Не лжешь?» – «Для чего? У любого спросите
В окру́ге – всё правда. Все знают меня.
Трудов своих жаль мне. Прошу вас, поймите:
Лишняя кровь никому не нужна.
На нас она ляжет – на партию. Надо
Царя было лишь, объективно, убить
И самую власти верхушку. Отрада ль
Ненужное зло без разбору творить?
Многие партии не угрожали,
Кого для острастки прибили. Народ
Партию любит – не зря воевали!
Но долго ли муку такую снесет?» –
«А духовенство? Дворяне? Что с ними…
По-вашему? Надо ли их… убирать?» –
«Я атеист. Рад, что церкви закрыли.
Не вижу нужды никого убивать.
Выслать». – «Ведь многих уже высылали!» –
«Выслать их всех». – «А иных богачей?
Купцов?» – «Пусть живут, коль свое уж отдали». –
«Не превратятся ль они в палачей?» –
«Без денег, без власти? Едва ли сумеют!
Да и не все нашей крови хотят». –
«А те, кто хотели б?» – «Уже не посмеют!» –
«Вы сами служили купцу, говорят.
Верно ли? Может быть, вас оболгали?» –
«Служил, было дело, – стал голод в селе.
Я и пошел». – «Отчего не сказали?» –
«Зря бы в вину вы поставили мне.
Я большевик, где бы ни был. Но, коли
Вы уж затронули… Если купец
Стал служащим, правильно трогать его ли?
Богач иль бедняк принимает конец?» –
«Жаль?» – «Жаль… людей настоящих советских,
Которые верят, что правду творят,
А на себя берут лишние зверства
И партию ими напрасно срамят.
Это, сынок, войне только в угоду,
Прошедшей гражданской». – «Причем здесь война?!» –
«Много на ней побывало народу.
Вот и живут будто длится она.
Я мира хочу. Нужен мир». – «Воевали?» –
«Нет. Не по возрасту. И не умел.
Я агитатор». – «Жаль». – «Мне жаль едва ли!» –
«И я воевать по годам не успел…» –
«Вам лет двадцать пять есть?» – «Мне двадцать три года…» –
«Семья?» – «Никого». – «Сирота?» – «Сирота.
С голоду все…» – уточнил вдруг нетвердо. –
Ступайте… Не то просидим до утра».
Матвей пожалел его: парень хороший.
Запутался. Сколько таких по стране?
Еще страшней стало. «Кому из нас горше, –
Подумал той ночью. – Ему или мне?»
А утром родня была; в путь снарядили
Телеги – и в город. «Вы знали, кого
В контрреволюционных речах обвинили?
Матвей же всю жизнь и радел за нее!» –
«Радел, говорите?» – Матвея позвали
Опять на допрос. – «Я тебя отпущу, –
Сказал тому следователь. – Едва ли
Ты враг, но в другой раз уже не прощу.
Молчи – доживешь век… Арест сей не бывшим
Можешь считать: все бумаги я сжег
На тебя». Милосердие в том проявивший
Партийцам считал себя помнящим долг
Старым – за мир новый. Сердцу Матвея
О молчании были обидны слова.
Но быстро кивнул, показать нрав робея.
Простился. Без сна Степанида ждала.
Вот и сбылись ее худшие страхи:
Видела мужа арест своего.
(Мужем считала.) Вошел в дом, к рубахе
Припала, слезами смочила ее.
«Ужели тебя насовсем отпустили?» –
«А как же? Конечно! Вступились свои». –
«Бьют там, слыхала». – «Меня-то не били!
Всё обошлось, обошлось. Не реви».
В голос завыла. «Люблю тебя, Стеша», –
Вдруг проронил. Жалко, что ли, сказать?
Пусть и неправда, а бабу утешил.
Чаял какую-то радость ей дать.
