Это совершенно в духе публики: ковылять от шедевра к шедевру, всегда отставая на один шаг; признавая вчерашний день, хулить сегодняшний и, как говорится, всегда идти не в ногу со временем, писал Кокто.
В Лондоне в компании часто бывала Мизия Серт. В письме Стравинскому от 15 июля она писала: «Нижинский невыносим и плохо воспитан (…), он разговаривал с Сержем, словно с собакой».[145] Сам Стравинский находил, что Нижинский «по-ребячьи избалован и импульсивен». Двое любовников все хуже понимали друг друга, и «их идиллия подходила к концу» (Бенуа). «Я поняла, – вспоминала Бронислава, – что личной дружбе между Дягилевым и Нижинскоим пришел конец». Дягилев не мог больше выносить оскорбления и яростные вспышки бешенства возлюбленного, а Нижинский в то время был необычайно нервозен.
Я часто ругался с ним, вспоминает он. Я запирался на ключ, потому что наши комнаты были рядом. Я никого не впускал. (…) Я не выходил из комнаты. Дягилев тоже оставался один. Дягилев скучал, поскольку все видели нашу ссору. Дягилеву было неприятно видеть людей, спрашивающих, что происходит с Нижинским. Дягилев любил показать, что Нижинский его ученик во всем. Я не хотел показывать, что соглашаюсь с ним, а поэтому часто ругался с ним при всех.
Ставший знаменитым, Нижинский воспринимал как унижение манеру Дягилева обращаться с ним так, словно импресарио был святой апостол, а сам он – молоденький ученик. Понятно, почему он стал испытывать к Дягилеву отвращение: тот был одновременно его учителем и любовником, он полностью владел им. К тому же слава и успех Нижинского становились также славой и успехом Дягилева. Для Нижинского, человека с высокомерным характером, такая ситуация была невыносима. Естественно, все это заставляло его самоутверждаться, отталкивать своего любовника и отвергать его мнение. «Я всегда буду работать без него, потому что у меня совершенно другие взгляды», – писал он леди Оттолин несколько лет спустя.
После выступлений в Лондоне последовали пятнадцать дней отпуска, которые Нижинский провел с Дягилевым, Бенуа и Нувелем на юге Германии. Четверо друзей обсуждали новый балет на музыку Баха, который, по замыслу Бенуа, должен был содержать все изысканное великолепие придворных празднеств эпохи рококо. Они выбрали несколько произведений для клавесина великого композитора (в переложении для фортепьяно). Хореографию Дягилев поручил Нижинскому.
Затем труппа отправилась в Южную Америку. Контракт оказался невероятно выгодным, но танцовщики были в отчаянии. Некоторые, в частности Карсавина, опасались длительного путешествия, другие не хотели выступать «в стране негров». Монтё решительно отказался ехать, и ему пришлось искать замену (согласился Рене-Батон). Такие пессимистические настроения позволили Ромоле получить место в труппе. Вынужденный задержаться в Европе, Дягилев позволил Нижинскому плыть одному и даже не проводил его. Видимо, импресарио, который обычно вел себя как собственник, нуждался в некотором отдыхе от общества его несносного возлюбленного. Возможно, он лелеял надежду провести время в Венеции с красивыми темноглазыми юношами.
На пароходе «Эйвон» каюта Ромолы оказалась на той же палубе «А» и в том же коридоре, что и каюта Нижинского. Молодая женщина «хорошо видела ее дверь» и была вне себя от радости! И действительно, ее увлечение превратилось в маниакальную страсть, она хотела постоянно видеть его и знать все его привычки. Утром он упражнялся на палубе, после полудня, как он писал Стравинскому, работал над балетом на музыку Баха (письмо от 9 декабря 1913 г.). Ромола всегда была поблизости. Она гуляла по палубе в то время, когда Нижинский сидел там в своем кресле, и каждый раз, проходя мимо, здоровалась с ним, говорила и смеялась громче обычного, лишь бы он поднял голову и посмотрел на нее. «Я твердо решила не давать ему покоя, пока он не обратит на меня внимания», – писала она. Ромола, несомненно, была из тех решительных женщин, которые инстинктивно знают, как угодить, чтобы понравиться.
Но когда Нижинского захватывали мысли о новом произведении, на личные дела ему уже не хватало ни времени, ни энергии. Впрочем, он оказался чересчур подвержен чужому влиянию на пароходе, где к тому же нашлись люди, пожелавшие сыграть роль свах. Они (Димитрий Гинцбург, административный директор труппы, Екатерина Облакова, его любовница, и танцовщица кордебалета Жозефина Ковалевска) забавлялись тем, что подстраивали встречи Нижинского с красивой интриганкой. Со стороны барона Гинцбурга это были откровенные козни: он желал возвращения в труппу Фокина, и разрыв Нижинского с Дягилевым сыграл бы ему на руку (спустя несколько месяцев в припадке ярости Дягилев сам скажет Бенуа, что барон соединил Вацлава и Ромолу именно из таких соображений). В любом случае, Нижинский все равно не умел выбирать благополучные для себя варианты, поэтому его женили за короткое время. Бедняга был очень простодушен. Этой свадьбы не произошло бы никогда, если бы на борту «Эйвон» были Дягилев, Бронислава, Элеонора (мать Нижинского) или даже Карсавина. Но, по несчастливому стечению обстоятельств, Дягилев остался в Европе, Бронислава с матерью находились в Санкт-Петербурге (у сестры Вацлава подходило время родов), а Карсавина отправилась в Южную Америку на более быстром корабле. Так что барон Гинцбург накануне прибытия в Рио-де-Жанейро воспользовался ситуацией: он сказал Ромоле, что Нижинский, который якобы не может говорить с ней сам, просил его узнать, согласна ли она выйти замуж за него. Молодые люди обручились в Рио. Оттуда пароход двинулся в Буэнос-Айрес, куда прибыл 7 сентября, за четыре дня до выступления Русского балета в театре «Колон». Не успела труппа сойти на берег, как Гинцбург разослал приглашения на торжественный ужин по случаю их бракосочетания, назначенный на 19 сентября 1913 года. Барон очень торопил события. Возможно, он боялся, что Дягилев или Элеонора (она, по словам Брониславы, надеялась на брак сына с Марией Пильц) могли бы помешать свадьбе? Вполне вероятно. В любом случае, гражданская церемония бракосочетания состоялась уже 10 сентября. Между помолвкой в Рио и свадьбой в Буэнос-Айресе прошло меньше двух недель. (Оскар Уайльд, не терпевший долгие помолвки, аплодировал бы им.) Ни мать Нижинского, ни Дягилев ни о чем не знали. Между бароном Гинцбургом и Ромолой существовал сговор, и это подтверждает ее письмо к невестке, в котором она говорит: «Я не дура. Если бы мы заранее сообщили о нашем браке Дягилеву или семье Вацлава, нам бы наверняка попытались помешать».
Когда я думаю об этой авантюре, мне приходит на ум такое высказывание Шамфора: «Когда женщина выбирает себе любовника, ей не так важно, нравится ли он ей, как нравится ли он другим женщинам». Безусловно, в отношении Ромолы к Нижинскому было много тщеславия. Он напишет в своих «Тетрадях»:
Ромола хочет мужа молодого, красивого и богатого. (…) Если я умру, жена будет плакать, но я знаю, что она меня быстро забудет. (…) Она чувствовала деньги и мой успех. Она любила меня за мой успех и красоту тела.
Сам же он, кажется, женился для того, чтобы уязвить Дягилева, и потому что его убедили: это настоящая любовь:
Я женился случайно.(…) Я должен признаться, что я женился не думая.
Иллюзии развеялись очень быстро, а точнее, через пять дней после свадьбы:
Я просил ее учиться танцевать, поскольку для меня танец был самым высоким в жизни после нее. (…) Я хотел выучить ее хорошо танцевать, но она испугалась и больше не верила мне. Я плакал, и плакал горько. (…) Я понял, что совершил ошибку, но ошибка была непоправима. Я заключил себя в руки человека, который меня не любит.
Ясно, что и после женитьбы Нижинский продолжал посещать женщин легкого поведения:
Я обманывал мою жену, ибо у меня было столько семени, что его следовало изливать. Я изливал семя не в проститутку, но на постель. Я надевал кондом, таким образом не заразился венерической болезнью.
