– Вот сейчас, только что, я видела на ступеньках маленький глобус. Он светился и звенел…

Я была почти в обмороке – оттого, что вру, и оттого, что моя неистовая жажда получает какую-то реализацию.

– Он светился изнутри, и в нем все перебегало с места на место.

– Да, я знаю. Это в нем перебегают разные страны, – неожиданно вступила одна из девочек. Ее звали Катя – Катя Игнатьева.

Я обомлела, потому что не ожидала поддержки. Скорее – недоверия. Готовилась убеждать, уверять, божиться: действительно, только что видела, на ступеньках.

– А где ты его видела? – заинтересованно спросила Катя Игнатьева.

Пришлось указать на какое-то место.

– Да, это я его здесь уронила. Это мой глобус. Мне его подарила Элла!

Элла – это была девочка, которая пробыла в нашей группе дня три, а потом исчезла навсегда. Катя Игнатьева уверяла, что эта Элла была и осталась ее лучшей подругой.

Значит так: это ее глобус. Ей его подарила Элла. Пока шел дождь, Катя Игнатьева успела рассказать кучу увлекательных историй про глобус, про необыкновенную якобы Эллу, которая на самом деле является цыганской принцессой (я помню эту Эллу – белесая нелепая девочка с лошадиным лицом), и вдобавок про говорящего кота, который живет у Катиной тети в городе Орджоникидзе. Кот умел вязать крючком и на спицах. Достоверность всех этих фактов не вызвала у слушателей ни малейших сомнений.

Я стояла немая и ошарашенная – мою вещь-мечту украли. Причем украли так изящно, так хирургически точно, что ничего не поделаешь. Не сказать же: «Да там не было никакого глобуса, я наврала» – невозможно… Никто так не вожделеет разных вещей, как дети. У бедных зависимость от денег и от вещей гораздо сильнее, чем у богатых. Апофеоз вещизма – быт Робинзона Крузо.

Психопатологическое описание характеров «Винни-Пуха и Всех-всех- всех», выполненное Вадимом Рудневым в его книге «Винни-Пух и философия обыденного языка», производит на наивного читателя, каким я безусловно являюсь, оглушительное впечатление. Осел Иа-Иа агрессивен, казуистичен, страдает тяжелой эндогенной депрессией. Поросенок Пятачок – рефлексирующий психастеник. Тигра инфантилен и безответствен. Сова – шизоид, живущий в отвлеченном мире гармонии длинных слов. Кролик – авторитарный эпилептоид. Крошка Ру – воинствующий эгоцентрик. И вся эта орава психопатов живет внутри одной-единственной личности – меня.

Вдобавок уже много лет я не могу избавиться от навязчивой привычки искать во всех знакомых родовые черты пухов, кроликов и пятачков; сангвиники пухи попадаются реже всех.

Мой маленький сынок Федор обычно дает мне роль Пятачка, а сам изображает Пуха. Уверена, ему нравится, что Пух как бы главный, лидер в этой паре. Я, конечно, не сопротивляюсь и говорю тонким поросеночьим голосом: «Ой, Винни, Винни!» В роли Пятачка есть, безусловно, что-то женственное. Руднев, конечно, намекает на травестийность – бог ему судья.

Когда мне хочется на всех наскакивать, я Тигра. Когда обращаю на себя внимание – Крошка Ру. Стремление обращать на себя внимание – это вообще детское свойство и свойство людей небольшого роста (комплекс Наполеона). Крошка Ру – Очень Маленькое Существо, отчасти страдающее от гиперопеки своей мамы Кенги, – вот он и выставляется. Я это очень хорошо понимаю. Но я рада, что мой старший сын Митя говорит, что я типичная Кенга. Значит, он все-таки воспринимает меня как нормальную мамашу. Я и правда физически чувствую, как во мне включается эта внутренняя Кенга: «Дорогой, обязательно позвони через полчаса. Ты не забыл взять с собой бутерброды?» Руднев пишет, что Кенга – это суперхарактер. Видимо, имеется в виду то, что Кенгова материнская сущность заполняет все внутриличностное пространство без остатка: «Выпей ложечку рыбьего жира, умоляю тебя, Ру, милый!» Посторонним чувствам и идеям тут просто не остается места. В жаргоне для этого есть гениальное, совершенно точное определение: «включить мамашу» – вот как это называется. А если «включить начальника» – так это Кролик. Авторитарный и суетливый Кролик постоянно живет с включенным начальником – по делу и не по делу. Он готов признать лидерство Кристофера Робина – как высшего существа, но непременно хочет доказать себе и всем, что он, Кролик, – единственный, на кого Кристофер Робин может положиться. Кролик также склонен плести коварные и чрезвычайно замысловатые интриги (против Кенги, а потом против Тигры). Он борется за сферы влияния, устраняет соперников, заключает пакты с союзниками и выстраивает иерархии. При слове «корпорация» я представляю себе такую огромную кроличью колонию. И еще, конечно, при словах «коридоры власти» так и вижу, как Кролики шныряют по этим самым коридорам. И каждый воображает, что за его хвостом бежит целая толпа преданных ему Родственников и Знакомых – от тех, на которых вы случайно наступаете, до тех, которые могут случайно залететь к вам в глаз. Главное достоинство Кроликов, согласно Пуху, в том, что они говорят простыми короткими фразами – вроде «Угощайся!» или «Не пора ли закусить?». В сущности, это идеальные рекламные/политические слоганы. Никогда нельзя исключить, что кто-то из Кроликов (а вернее всего – сразу несколько) причисляет вас к своему электорату. Своего личного внутреннего Кролика я, кажется, придушила давным-давно. Я даже так счастливо устроилась в жизни, что очень мало имею дело с Кроликами. Гораздо сложнее избавиться от влияния Иа-Иа: внутри и снаружи. Это мрачное настроение. Эта постоянная уязвленность, навязывание окружающим чувства вины, эти муки обиженного самолюбия… А Пух в это время раздумывает, как лучше спеть: «Хорошо быть медведем, ура!» или «Хорошо быть медведем, ого!»… Дорогой Боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы мой внутренний Медведь хотя бы иногда побеждал моего внутреннего Осла, а? Хотя бы в пятницу.

– см. КРАСОТА, ХОЛОДИЛЬНИК

Открутить голову. Вырвать плавники и тщательно обсосать каждый. Содрать кожу и расчленить строго по схеме: спинка, ребра, хвост, хребет. Некоторые ценили икру, другим не нравилось, что она вязнет на зубах. Еще был пузырь – он годился на то, чтобы громко им хлопнуть. Или поджарить на спичках, чтобы он сплавился в нечто вроде жвачки с дымно-рыбным запахом…

Вообще рыбная сущность в ней была почти побеждена другими, более сильными субстанциями – солью, солнцем (ее ведь на солнце сушат? или в каких- то особых печах?). Поэтому воблу любили даже те, кто настоящую рыбу совсем не переносит. Дети, например. Вобла была ближе к черным сухарям и копченой колбасе, чем к какой-нибудь треске или судаку под польским соусом. Древесно-сухая, оглушительно соленая, почти что горькая, даже жгучая на языке. Ритуал ее очистки – с предварительным еще отбиванием. Отбивание воблы – чисто советский, непереводимый ни на какой язык жест. Им гордились, как гордились сорокаградусной водкой, Гагариным, Калашниковым и палехскими шкатулками. В отбивание воблы вкладывали все самое лучшее: молодечество, артистизм, почти что вольнодумство. В этом был размах: размахнулся – и вжарил по столу. Жест обаятельного хулигана, апаша. Вроде Волка из «Ну, погоди!»

И ритуал ее поглощения – откровенно чувственный, почти непристойный. В определенном смысле вобла замещала у нас несуществующих устриц.

Рис. 9а Чистку воблы обычно начинают с откручивания головы

Рис. 9б Некоторые предпочитают прежде вырвать плавники

Официально считается, что главное в вобле было – пиво. На самом деле ее любили и без пива. Падкие до острых вкусовых ощущений женщины и девушки. Непьющие пока дети. В одна тысяча девятьсот шестьдесят-семьдесят-восемьдесят таком-то году вобла была символом и синонимом праздника, пикника, дружеского или семейного единения. Немыслимо было взять и очистить, и сожрать воблу в одиночку. Родительский день в пионерском лагере: кустики, скатерки на траве, бутылки с квасом, разрезанные вдоль и натертые солью огурчики (что же мы столько соли-то ели?), нарядные редиски, крутые яйца, газетка с воблой. Лето, голубое небо, тебя любят.