— Тэкэ-тэкэ-тэкэ! Скирк… Скирк…

Напружинив мускулы, я прыгнул вперед, на мгновение приостановился, снова прыгнул. Гибкая ветка сорвала с головы шапку, я хотел ее быстро поднять, но глухарь умолк, и мне пришлось застыть в случайной, страшно неудобной позе. К счастью, птица скоро запела опять, и я, прыгая через валежник и кочки, бросился дальше.

И вот глухарь пел уже совсем близко. Мне даже казалось, что я слышу, как он чертит по суку концами распущенных маховых перьев. Я долго всматривался в густую крону стройной сосны, пока не заметил, как среди веток на посветлевшем небе шевельнулось что-то большое, черное. И я понял: это был глухарь!

Выждав, когда птица начнет петь, я выстрелил. На один миг воцарилась тишина, потом глухарь, бессильно раскинув крылья, рухнул на землю. Вслед за ним на мокрый снег мягко упало несколько срубленных дробью веточек, простучала по сучьям сухая шишка, и все опять замерло.

Я подошел к птице. Глухарь лежал на усеянной сосновыми иглами проталине, откинув назад большую голову. Когти растопыренной лапы судорожно впились в землю, в открытых глазах застыли отблески весенней зари…

Подняв добычу, я закинул ее за плечо, и, не знаю почему, мне стало грустно. Поодаль затоковал другой глухарь, но идти к нему уже не хотелось. Постояв под сосной, я медленно направился к месту нашей ночевки.

Егор Савельич возвратился после восхода солнца. Бросив на землю двух глухарей, он устало сел возле костра и, протягивая к огню озябшие пальцы, восхищенно проговорил:

— Давно я так не охотился!

Попив чаю, мы двинулись к дому. И по мере того как приближались к сторожке, старик все более горбился и мрачнел. Я понимал причину и по опыту знал, что пытаться его сейчас развеселить — бесполезное дело.

Еще издали мы увидели, что тетка Домна копается на огороде. Заметив нас, она взялась за работу с подчеркнутым усердием.

— Чего ее вынесло в этакую рань? — пробормотал Савельич. — Дня разве мало? Видно, хочет показать, что ей приходится работать от темна до темна, а муж только по лесу разгуливает…

Лесник перелез через изгородь и, подойдя к жене, положил на грядку добычу. Это страшно оскорбило тетку Домну. Она молча отшвырнула глухарей вилами и, даже не взглянув на оторопевшего мужа, ушла в избу, громко хлопнув дверью. Егор Савельич постоял, почесал в затылке, потом поднял глухарей и тяжело вздохнул:

— Ничего!..

Прощаясь со мной, лесник, с опаской поглядывая на дверь, сказал:

— Приходи послезавтра…

— А тетка Домна? — поежился я.

Егор Савельич еще раз почесал в затылке и повторил:

— Ничего!..

Есть у меня фотография: у берлоги стоит, поднявшись на дыбы и растопырив страшные свои лапы, громадный медведь, а перед ним, в каких-нибудь пяти- шагах, спокойно вскидывает ружье охотник. Он прицеливается настолько хладнокровно и уверенно, что кажется, будто перед ним не разъяренный зверь, а набитое соломой чучело.

Товарищи, которым я показал однажды снимок, в один голос заявили: «Фототрюк! В жизни так не бывает. У охотника лицо совсем каменное. Хотели бы мы видеть этого молодца на настоящей охоте!»

Я ничего не ответил. Уж кому, как не мне, было известно, что здесь кусок подлинной жизни, что ганинскому промысловику Илье Семибратову, добывшему за свой век более семидесяти медведей, совершенно чужды хвастовство и рисовка!..

И мне снова вспомнилась история снимка.

Это было в марте. Приехав в деревню Ганину по делам, я задержался в правлении артели до позднего вечера, и председатель колхоза уговорил меня заночевать. Девочка-рассыльная отвела меня в просторный дом, где, по ее словам, всегда останавливались «городские уполномоченные», сказала что-то хозяйке и исчезла.

Я начал раздеваться, и в это время из горницы вышел сухощавый человек с аккуратно подстриженной серебристой бородкой и живыми, глубоко запрятанными глазами. Он был в войлочных туфлях на босу ногу, в одной нижней рубашке; на шее у него висело длинное мохнатое полотенце. День был субботний, и глава семейства, как видно, только что вышел из бани.

Здороваясь, хозяин крепко тряхнул мою руку и сразу же предложил:

— Давайте-ка в баньку. С дороги это первое дело. Пару там сегодня — не продохнуть!

От бани я не отказался и через несколько минут уже парился в обществе двух шустрых мальчуганов. Это были очень разговорчивые ребята, и от них я узнал, что случай привел меня в дом знаменитого медвежатника Ильи Парамоновича Семибратова, рассказы о котором мне приходилось слышать раньше.

По правде говоря, я с трудом поверил ребятишкам. О Семибратове у меня сложилось представление, как о мрачном, нелюдимом богатыре, который по силе, может быть, не уступит медведю. А на самом деле знаменитый охотник ничем не отличался от других колхозников…

После бани мы пили с Ильей Парамоновичем чай, и тут созданный мной ранее образ угрюмого зверобоя погиб безвозвратно. Семибратов оказался очень словоохотливым человеком. За какой-нибудь час он рассказал множество «медвежьих» историй. И странное дело: он как бы сознательно отыскивал смешные стороны в самых трагических положениях. Это никак не вязалось с обычной манерой большинства зверовых охотников, любящих, наоборот, подчеркнуть, а иной раз и намеренно сгустить темные краски.

— Все ваши медведи какие-то шутники, — заметил я. — Можно подумать, что охота на них совершенно безопасна…

— Э, нет! — живо перебил Илья Парамонович. — Такого вывода делать не надо. Промысел наш очень опасен. Но идти на медведя как на самоубийство нельзя — всегда нужно помнить, что человек сильнее любого зверя. А будешь думать про сорванные черепа и прочие страхи — пиши заранее «пропал»…

Илья Парамонович вдруг рассмеялся, и в глазах у него засверкали озорные огоньки.

— Шутники эти косолапые, как есть шутники! — сказал он. — Ведь вот какой случай был у меня прошлым летом… Поставил я капкан — тяжелый самодельный капкан. Ну и, понятно, цепью к бревну приковал. Если приковать к дереву, мишка сгоряча цепь оборвет, а бревно он тянет и тянет, пока из сил не выбьется… Так вот, попался в этот капкан медведь. Ходил, ходил по лесу с бревном и решил от него избавиться. Вышел к реке, взобрался на утес. На острове, против утеса, рыбак в ту пору сидел. Увидел он зверя — затаился… А медведь схватил бревно — и бух в воду! Тони, мол, постылое! Бревно, конечно, полетело вниз и косолапого за собой потащило. Побарахтался мишка, да и утонул…

Мы проговорили до самой полуночи. Давно уже спала вся семья, а Илья Парамонович вспоминал всё новые и новые случаи…

Рано утром к Семибратову неожиданно нагрянули гости: из города приехали племянник-инженер и его жена-радиотехник. В доме поднялась веселая суета.

Считая себя лишним при этой семейной встрече, я собрался было уезжать, но Илья Парамонович категорически заявил, что до завтрака никуда не отпустит, и мне пришлось подчиниться.

Едва семья уселась за стол, как в дом вошел запыхавшийся мальчуган. Наспех обметя с валенок снег, он скороговоркой сообщил:

— Нашел я, дяденька, берлогу! Совсем близко, у Марьиного ключа. Бегал за рябчиками и чуть в нее с лыжами не провалился…

— Берло-огу?.. — протянул Семибратов, и мне показалось, что он радостно вздрогнул. — А ты не ошибся?

— Я не маленький! — обиделся мальчуган. — Знаю, какие берлоги бывают…

— То-то же!.. — усмехнулся Илья Парамонович. — Накорми-ка его, мать, блинами.

— Ты уж хоть сегодня не вздумай туда идти! — забеспокоилась жена. — Ради гостей…

Илья Парамонович не ответил. Он сразу стал молчаливее и строже. Уйдя в себя, хозяин, казалось, не слышал веселого разговора за столом.

Но вот завтрак кончился. Илья Парамонович шепнул что-то жене, и я слышал, как она с укоризной проговорила:

— Все-таки пойдешь?..

— Пойду! — твердо ответил Семибратов.

Неторопливо переодевшись в ватные брюки и телогрейку, он пристегнул к поясу кинжал, вложил в патронташ несколько новых патронов, снял со стены и заботливо вытер тряпкой ружье.