— Ночью будет пурга. Следы заметет.

Мы тронулись наугад.

— Тут где-то должна быть деревня. К вечеру выйдем, — успокаивал меня охотник.

Но по тону его я чувствовал, что он не очень-то в это верит…

К вечеру мы никуда не вышли. Бесконечно тянулся мрачный лес, нигде не было видно ни малейшего просвета. Качаясь, глухо шумели верхушки деревьев; сквозь ветки просеивался мелкий, колючий снег.

Темнело.

Максимыч остановился, снял с плеча ружье.

— Придется располагаться на ночевку, — решил он.

— Видимо, так… — уныло согласился я.

Мы сошли с лыж, начали притаптывать хрустящий снег.

В это время над лесом промчался тетерев. Мелькнув на сером небе, он исчез за верхушками.

Максимыч быстро выпрямился:

— Откуда он летел?

— Не заметил, — равнодушно ответил я.

— Эх, ты!.. — укоризненно сказал охотник.

— Не все ли равно — откуда! — обиделся я.

Максимыч окинул меня уничтожающим взглядом и с видом человека, не желающего тратить слова на доказательство очевидной истины, отвернулся.

Тут над нами снова пронеслась стайка косачей.

Охотник весело хлопнул рукавицами:

— Становись на лыжи! Идем!

Я с неохотой повиновался, и мы тронулись в ту сторону, откуда летели тетерева.

Прошло около часа. Наступила ночь, а лесной глухомани все не было конца.

— Вот так приметы!.. — проворчал я.

Максимыч молчал.

Начиналась пурга. Кругом стояли гул, треск, рокот…

Вдруг между деревьями неясно забелело широкое пространство.

Мы ускорили шаг и вышли в поле. Впереди, сквозь завесу метели, мелькнули огоньки деревни.

Максимыч хлопнул меня по плечу:

— Что теперь скажешь?!

Я промолчал.

У деревни, поправляя на спине рысью шкуру, охотник как бы случайно заметил:

— В поле скирды стоят, эвон! На день тетерева на них вылетают. Наедятся — ночевать опять в лес подаются. Зря они не летают…

Максимыч вскинул на плечо ружье и, уже не скрывая своего торжества, продолжал:

— Косач не дурак, чтоб зря летать. Не-ет, он умней иного охотника! Да что там! Настоящий охотник — он всякий пустяк примечает, понимает что к чему. А другому разжуй, в рот положи, и то он проглотить не сумеет. А туда же, в тайгу еще суется… На печке сидеть такому ротозею!

Я еще спал, когда Максимыч, красный от мороза, вошел в избу и начал меня тормошить:

— Вставай! Вот соня… Посмотри в окно, погода-то какая! Я уже всю тайгу обошел. Ночью в деревне волки были. На дневку в Пойменском логу залегли…

После завтрака, взвалив на плечи катушки с флажками, мы тронулись к Пойменскому логу.

Погода действительно стояла хорошая. С вечера выпал легкий снежок, к утру подморозило — была чудная пороша. Дым из труб тянулся вверх ровными колоннами, растворяясь в безоблачном бледно-синем небе. По снежному покрову поля вдаль убегала синяя лента дороги; у самого горизонта по ней двигались черными точками подводы.

Мы вошли в лес. Голые березы, опушенные инеем, казались призрачными; гнулись к сугробам еловые ветки, покрытые шапками снега. Между стволами мелькнул пестрый дятел, из-под снега с шумом вспорхнули рябчики.

— Смотри! — дернул меня за рукав Максимыч.

Дорогу пересекал волчий след.

— Один? — спросил я.

Охотник покачал головой:

— Три. Гуськом шли.

У Пойменского лога мы остановились, сняли с плеч катушки.

— Тяни полукругом до ручья, там жди меня, — шепнул Максимыч.

Цепляя бечевку за сучья и кустарник так, что красные флажки свешивались над самым снегом, он двинулся в сторону.

Красные флажки вызывают безотчетный страх у волков и лисиц. Только в самых редких случаях выходят они из круга, обтянутого флажками. Вот почему охотник торопился «обложить» волчью дневку.

Скоро я размотал свои катушки и остановился у засыпанного снегом ручья.

Было тихо. С елки упал ком снега, в воздухе засверкали разноцветные блестки. На высокую березу опустились несколько тетеревов. Вытянув длинные шеи, птицы закачались на гибких ветвях. Где-то беспокойно застрекотала сорока.

Я сел на пень, стал обдумывать, как будет удобнее «взять» волков.

Вдруг из леса донесся сердитый голос Максимыча:

— Иди сюда!

«Что он кричит так громко?» — подумал я с удивлением и, став на лыжи, торопливо заскользил вперед.

Охотник стоял у свежих, «тепленьких» волчьих следов: звери ушли у нас из-под носа.

— Кто же их испугал? — недоумевал я.

— Слышал, сорока стрекотала? Чтоб ей!..

Я пожал плечами:

— При чем тут сорока?

— Как — при чем? Такая уж вредная птица! Увидит охотника — сейчас же кричит на весь лес по-своему: дескать, берегитесь! А звери ее понимают.

Максимыч сердито плюнул и начал сматывать флажки.

Осень подкралась незаметно. Ударили утренники, пожелтел лес. Поля покрылись суслонами, на токах день и ночь гудели молотилки. Воздух наполнился запахом соломы, овощей, увядающих листьев…

— Хорошая осень! — восторгался мой сосед Иван Ильич. — Погода золотая, урожай богатый…

— И дичи много, — вставил я.

— Много, — согласился сосед. — Был я вчера в одном месте. Вот уток-то!.. Девять кряковых принес!

— Де-вять?! — изумился я. — Иван Ильич, где это место?

— На лывах.

— A-а… Бывал я там.

— Ну что?

— Посидел, посидел, да и ушел с пустыми руками.

— Значит, место плохое выбрал. Пойдешь со мной?

— Пойду, — согласился я.

Вечером мы были на лывах — крошечных заболоченных озерцах, у берегов заросших камышами и осокой. Разделенные сухими гривами[10], они тянулись полосой к топким и непроходимым торфяным болотам.

Я сел у широкой лывы, густо заросшей кустами. Иван Ильич выбрал маленькую, пересеченную частыми гривками.

— Иди ко мне! — звал он. — Уток на двоих хватит!

Я не пошел: мне мое место казалось лучше.

Начало смеркаться.

Затихли дневные птицы, лес наполнился загадочными звуками. На высокий пень бесшумно опустилась сова. Над водой мелькнула летучая мышь.

В воздухе раздался характерный посвист крыльев: утки вылетали на ночную кормежку.

Там, где сидел Иван Ильич, один за другим грохнули два выстрела. В вечерней тишине было слышно, как бросилась в воду собака. Над болотами запахло порохом.

Я взвел курки. Казалось, вот-вот в бледно-розовом отсвете вечерней зари мелькнут знакомые силуэты крякв…

Иван Ильич снова выстрелил. Моя собака нетерпеливо заворочалась в кустах.

«Прилетят!» — успокаивал я себя.

Но уток не было.

А Иван Ильич все стрелял и стрелял.

Наконец надо мной пронесся одинокий чирок. Я выстрелил, и он упал в камыши.

Стемнело. Треща сучьями, ко мне подошел сосед.

— Восемь штук, — произнес он.

— Один, — ответил я.

Лукаво прищурив глаза, сосед улыбнулся.

Я молча поправил патронташ, закинул за плечо ружье.

Тут Иван Ильич взял меня за руку.

— Смотри! — указал он пальцем на воду.

Лыва была сплошь покрыта ряской — маленькими пловучими листочками.

— Ничего не видишь?

— Ничего…

Ильич подвел меня к своей лыве:

— А здесь?

Тут слой ряски был перекрещен во всех направлениях узкими полосками чистой воды. Я понял, что это следы плававших уток, и в голове у меня моментально вспыхнула догадка.

— И это всё? — спросил я с некоторым разочарованием.

— Чего ж еще? Ясно: много следов — много уток. А ты думал: где вода, туда они и летят?.. Не-ет. Любимые места у них есть… — И охотник начал рассказывать: — Смотрю я на воду и вижу, когда тут была дичь. Вот широкая чистая полоса — это утка только что проплыла. Дальше полоски поуже, начало их затягивать — ясно, что плавали не сейчас. А вон там совсем чуть заметная линия — это со вчерашнего дня. Теперь ясно? Дело-то проще простого!