На следующий день она настроилась решительно поговорить с тетей. Но решительно разговаривать она не умела, поэтому начала робко:

– Тетя, я хотела вас попросить…

– О чем, Леночка?

– Тетечка, – плачущим голосом сказала Елена, – зачем вы показали Юре эти фотографии?

– Прости, пожалуйста, но я не понимаю…

– Ну что же здесь непонятного, тетя!.. Ведь он пионер!.. Скоро в комсомол! – в отчаянии заговорила Елена. – Ну что у него за предки!.. Какие-то дореволюционные профессора, генералы, Бог знает кто! Это может мальчику навредить, как вы не понимаете! Его же могут спросить о родственниках, что он скажет?..

Клавдия Петровна ничего не ответила, потом достала злополучный альбом и положила его перед Еленой.

– Ну, если ты так стыдишься своих предков, возьми и сожги. Меня уже, слава Богу, скоро не станет, а тебе они будут только мешать.

– Я не стыжусь… – мучительно проговорила Елена. – Я боюсь…

– Что ж, это понятно, – согласилась Клавдия Петровна. – У страха глаза велики.

– Я не за себя боюсь, – тихо сказала Елена. – Я за Юру боюсь. Ему жить…

– Ему жить, – снова согласилась Клавдия Петровна. – Иваном, не помнящим родства.

– Тетя… – умоляюще начала Елена.

– Да, Леночка.

– Простите меня, тетя… – Она заплакала. – Если б вы знали, сколько я пережила!.. За родителей… за мужа… за Анатолия Викторовича… Всю свою жизнь дрожу… дрожу, как осиновый лист! О Господи!..

– Кто это Анатолий Викторович? – спросила тетя.

– Это… это отец Юры, – совсем тихо после паузы проговорила Елена. – Мы встретились во время войны в госпитале… Он был тяжело ранен… Он намного старше, но… Воевал на Первой мировой, потом… у Врангеля, – добавила она едва слышно. – Его фамилия Шабельский.

– Шабельский… – задумчиво повторила Клавдия Петровна. – Я знала одного Шабельского. В пятнадцатом году за поручика Шабельского вышла замуж моя кузина Танечка Винер. Но его звали Александр. Очень красивый молодой офицер. Кажется, им удалось эмигрировать… А Анатолий Викторович жив?

Елена покачала головой.

– Не знаю… нет. Если бы он остался жив, он бы вернулся… Я получила от него четыре письма, последнее – в декабре сорок четвертого… После войны я хотела его разыскать, но я… я боялась… Я боялась, что они вспомнят моих родителей, вспомнят, кто такой Анатолий Викторович, узнают, что Юра его сын! Нет!.. Нет, пусть лучше так!.. Пускай я одна… страдаю. Юра не должен ничего знать! Никто не должен ничего знать, слышите, тетя? Никто ничего! Иначе я погибну!..

– Успокойся, Леночка. Разве ты не видишь, другие времена. Многие возвращаются…

– Я им не верю! Слышите, тетя? Не верю! – горячо заговорила Елена. – Вон у нас на работе… парторг! Знаете, как он на меня смотрит? Прямо ест глазами!

– Леночка, – рассмеялась Клавдия Петровна, – так это он, наверное, в тебя влюбился.

– Нет, тетечка, мне не до шуток. Так не влюбляются.

– Ну полно. Полно, Леночка. Так ведь можно со страху и умом повредиться. А у тебя сын. Ты еще долго будешь ему нужна. Всё! – решительно хлопнула по столу Клавдия Петровна. – Отныне и навеки я запрещаю тебе бояться! Ясно? А чему быть, того не миновать! Помнишь Евангелие? Ни один волос не упадет без воли Божией. Стало быть, надо Богу доверять. Ну а уж коли Он попустит пострадать, значит, пострадаем. Эх, мало в нас веры, оттого и дрожим всю жизнь как осиновый лист! – Она с ласковой снисходительностью посмотрела на Леночку и поцеловала ее в лоб. – А что, есть у тебя фотография Анатолия Викторовича?

Елена снова на мгновение застыла.

– Да не бойся, в МГБ не снесу.

– Есть, – вымолвила наконец Леночка. – Только она далеко… спрятана.

– А ты достань. Я хочу на него посмотреть, слышишь? Да и сама лишний раз полюбуешься.

Елена вытащила из-под кровати большой коричневый чемодан и долго в нем рылась, перебирая какие-то вещи и бумаги, наконец достала старый потертый конверт. В нем лежали четыре письма Анатолия Викторовича и его маленькая военная фотография.

– Вот… – протянула она Клавдии Петровне карточку.

Тетушка долго и, как показалось Елене, любовно рассматривала фотографию, потом раздумчиво произнесла:

– Хороший… – И повторила: – Хороший… Трудно, конечно, сказать насчет схожести с тем Шабельским, с Александром, того я знала молодым, а этому, должно быть, уже за сорок… А может, он остался за границей? Некоторым это удавалось…

– Нет! – болезненно вскрикнула Елена. – Нет! Этого не может быть!

– Ты так уверена?

– Никогда! Никогда он не остался бы за границей! Никогда! Вы его не знаете, тетя! Никогда! – твердила Елена как заклинание. – Он погиб! Погиб!.. Но я вас умоляю, тетя, не говорите ничего Юрочке, он ничего не должен знать, я вас умоляю!..

Через год Клавдия Петровна Соваж умерла. Ее похоронили на Смоленском кладбище, в могиле ее матери, погибшей в девятнадцатом году не столько от свирепствующего тогда голода, сколько от безнадежной тоски ввиду свершавшегося на их глазах светопреставления.

После смерти тетушки Елена собрала все компрометирующие ее с сыном фотографии из старинного альбома, всех этих представительных генералов и профессоров, нарядных кузин и кузенов, старых дедушек и бабушек, добродушных тетушек и дядюшек – многочисленной в прошлом родни – и сожгла все это богатство во все еще действующей кафельной печи. Большой масляный портрет дедушки был разрезан на маленькие кусочки и последовал в печь вслед за фотографиями.

Придя из школы домой и увидев пустую раму с лохмотьями вырезанного по краям холста, Юра остолбенело спросил:

– А где прадедушка?

– Какой прадедушка? – сделав вид, что не поняла Юриного вопроса, сказала Елена.

– Как это какой? Мой! Мой прадедушка! Николай Федорович Кокорин! Вот какой! – закричал Юра.

Елена, ничего не отвечая, вертела в руках коробок спичек. Вдруг Юра судорожно вдохнул воздух и бросился к печи, открыл дверцу – пахнуло дымом, в печи тихо догорало.

– З-зачем… з-зачем ты это… сделала? Зачем?!. – дрожащим голосом проговорил Юра.

Но Елена по-прежнему молчала, и только руки ее тихо вздрагивали, а глаза испуганно смотрели куда-то поверх Юриной головы.

Схватив курточку, Юра выбежал из дома и до ночи бродил по городу, а потом еще долго не разговаривал с матерью, не в силах понять и простить ей непонятно для чего нанесенную ему обиду.

Трудно сказать, отчего после смерти Клавдии Петровны соседи невзлюбили тихую, кроткую Леночку. На нее шипели, кричали, к ней придирались («не выключила в коридоре свет», «плохо помыла полы», «заняла ванну»), не звали к телефону. Она стала бояться выходить на кухню, в туалет. Старалась готовить каши и чаи в комнате, и только ночью, когда вся квартира засыпала, потихоньку шла в ванную помыться и постирать белье, которое тоже сушила в комнате.

Но чем незаметнее и тише старалась вести себя Леночка, тем бóльшую ненависть соседей она вызывала. Это была реакция стаи на слабейшую особь. Как и в животном, в человеческом мире слабого старательно заклевывали сотоварищи. Впрочем, причина могла быть и иной: они с сыном – пришельцы (хотя кто не был пришельцем в этой квартире?) – занимали самую большую, светлую и красивую комнату. Некоторые ютились в маленькой комнатушке впятером, как же было не завидовать, не нервничать, не трясти кулаками, и вообще – где справедливость? Справедливости, как известно, не было нигде и никогда, тем не менее ее жаждали и отсутствие ее по жизни никого не смиряло, но, напротив, только разжигало неутоленные страсти.

Однажды поздно вечером подвыпивший сосед стал ломиться к ним в комнату, крича и матерясь жуткими словами, что вот, мол, понаехали скобари, они же буржуи проклятые, повыгонять этих бар, эту сволочь паршивую из рабочего города Ленина на сто первый километр, и дело с концом!

Леночка сидела на кровати, не шевелясь и умирая от страха. Ей казалось, что дверь вот-вот рухнет, гориллообразные ручища соседа сгребут ее вместе с сыном и зашвырнут в какую-то жуткую, неведомую даль, где, как во аде, кромешная тьма и отсутствие на веки вечные лица человеческого.