За окном цвел и благоухал июль. Извержение трав из земли этим летом походило на стихийное бедствие! Синие колокольцы выросли необыкновенно – высотой в метр! Белые зонтики борщевика поднялись выше крыши старого корпуса и заслоняли солнце не хуже настоящих зонтов. Вьюнки, усы горошка всех фасонов и расцветок захватывали в густой плен всё свободное пространство стен, арок, чугунных завитушек старого забора и кладбищенской ограды. От всего этого пестрого великолепия поднималось горячее марево, пронизанное стрекотом ошалевших кузнечиков. Летали бабочки. Тяжело гудели озабоченные пчелы и шмели. Парило.

– Маша! – негромко позвала подругу Глафира, снимая локоть с подоконника. – Хочешь, я чаю заварю?

– Кто? Кто мог это сделать? – задыхаясь от рыданий, в сотый раз спросила Марья. – Кому он помешал? Почему всегда погибают хорошие, красивые, честные люди?? Где справедливость?

Глафира не знала ответа. Она тихонько прошла в дальний угол мастерской и открыла скрипучую дверцу допотопного буфета. Там, на полке, среди миллиона пакетиков и баночек нашла коробочку с надписью «Валериана» и бросила три щепотки травы в чайник.

– Как мне теперь жи-и-иить? – закрывшись платком, вопрошала Марья. – Где я теперь такого жениха найду? Нет таких больше!!!

– Нет таких больше, – как эхо повторила Глафира, присаживаясь рядом на кованый медью огромный сундук. В руке она держала дымящуюся чашку. – Вот, выпей.

Марья сделала глоток и возмущенно поперхнулась:

– Что это за гадость??

– Чай с ромашкой и валерьянкой…

– Фу! Хоть бы сахару больше положила!! И так жизнь горше дёгтю…

Глафира послушно вернулась к буфету. Марья снова зарылась в платок:

– Пожениться хотели на будущую Троицу!! В Москву уехать! Целый год гуляли вместе! На озеро ездили! Полный альбом фотографий остался! Как мне теперь одной его разглядывать??

– Ну почему одной? – негромко спросила Глафира, опять протягивая ей чашку. – Я же с тобой осталась. Вместе будем глядеть.

Марья опять сделала глоток и дернула рукой, расплескивая чай себе на подол, на сундук и на подоконник:

– Смерть моя! Один сахар! Хуже бабкиного варенья!

Глафира вздохнула и пошла за тряпкой. За окном послышался легкий шум. Маша выглянула на улицу и охнула:

– Отец Косьма!..

Глафира бросила тряпку, нащупала на плечах спавший платок, быстро повязала его, спрятав волосы со лба. Маша высморкалась, попыталась стереть с ресниц слезы, но только хуже сделала – губы ее снова затряслись…

Отец Косьма быстро шел по узкой тропинке, сбивая лепестки цветов длинным черным подолом. Он пересек задний двор бывшей трапезной, ныне художественной мастерской, и без стука открыл дверь. Молодые женщины молча встали перед ним, опустив руки.

– Чем это у вас пахнет? – спросил отец Косьма, втянув воздух острым носом.

– Это чай, батюшка. С валерианой. – обреченно сказала Глафира. – И с сахаром…

– Ну, плесни мне немного. А то что-то у меня от всех этих дел в груди давит.

Глафира с опаской достала из буфета чистую чашку.

– Как ты, Марьюшка? – бесстрастно спросил отец Косьма.

– Ыы-ы-ыыы… – ответила Марья, выхватывая из кармана мокрый платок.

– Ну, вот что! – припустив в голос строгости, продолжил поп, принимая из рук Глафиры чашку и чайник. – Пойдем сейчас ко мне. Поговорим!

Марья кивнула. Отец Косьма, снял с чайника крышку, вылил туда содержимое чашки и с наслаждением присосался к носику.

– Э-эх! – с душой крякнул он, прижимая к худой груди руку. – Молодец Глафира, знаешь всегда, чем пробрать!

Он опять припал к носику, закрыв глаза. Женщины переглянулись и тут же потупились. Когда в пустом чайнике засвистел воздух, отец Косьма перевел дух и строго взглянул на большой стол с кистями и баночками.

– Работа стоит? – сдвинул он бровь, продолжая обращаться к Глафире. – Марью я с собой увожу, а ты за двоих дело делай. Мне иконы к празднику нужны.

Та послушно кивнула и протянула священнику сложенные для благословения руки.

Марья и отец Косьма ушли.

Глафира устало опустилась на сундук, опершись затылком на прохладную каменную стену, и застыла, глядя в окно.

События сегодняшнего дня всколыхнули весь старый город, подняли на ноги Нижнюю и Верхнюю улицы, сделав атмосферу совершенно немолитвенной. А в таком настроении писать икону Глафира не могла, да и не умела…

***

…Сегодня утром, к половине восьмого, подруги шли в иконописную мастерскую через Тополиную аллею, со стороны храма. Настроение было неплохим! Они болтали о погоде, о том, что хорошо бы уже прийти дождям, а то в огородах весь урожай на корню сохнет, о всяком прочем.…

Первый раз нехорошо защемило у Глафиры сердце, когда увидела она, что калитка на кладбище открыта. То есть она была закрыта, но замок висел на ограде рядом, замкнутый не как положено. Такого быть не могло. Такого быть не могло никогда! Отец Косьма, настоятель храма, следил за калитками и другими дверьми вельми ревностно. На ночь всё запиралось.

Только Глаша собралась сказать об этом подруге, как та ускорила шаг, и первая завернула за угол директорского дома.

Марья привычно подбежала к окну с темной фиолетовой шторой, на первом этаже. Это была комната сотрудника музея Алексея Гавриловича, ее жениха. Каждое утро она стучала по стеклу, и через полминуты из-за шторы появлялось круглое радостное лицо и радостно кивало: «Мол, все в порядке, проснулся!»

Глафира, не дожидаясь окончания ежедневного ритуала, прошла под арку, достала ключи из сумки, приблизилась к двери мастерской… Маши все не было… Глаша замешкалась открывать дверь, оглянулась назад – не появилась ли та под аркой.

Никого. Странно. Опять неприятно стиснуло сердце…

И вот тут она услышала этот ультразвуковой визг подруги! Даже колени подогнулись от неожиданности, страха и неприятнейшего предчувствия. Где-то в области желудка поднялась и тут же схлынула горячая волна. Крик шел от директорского дома.

Глафира бросилась назад.

Маша сидела на земле под окном, закрыв глаза руками.

– Что случилось? – Глаша опустилась рядом на колени и попыталась оторвать холодные ладони подруги от ее лица. – Что? Что?

– Ой, Глашенька… – бормотала та, тяжело оседая набок – Ой! Горе-то какое!!…

Глаша вскочила на ноги, бросив на земле и ключи и сумку, с опаской приблизилась к окну. Оно располагалось высоко – подоконник находился почти в двух метрах от земли. Женщина прислушалась. Где-то в глубине дома раздался стук двери, шаги, звук падения небольшого предмета. Наверху бубнило радио.

Но в комнате Алексея стояла тишина…

Глаша поставила ногу на выступ камня в стене, ухватилась руками за край ржавого подоконника, заглянула в окно. Ничего не было видно… Глафира переступила ногами на камне, устраиваясь поудобнее, приблизила лицо к самому стеклу.

В комнате царил беспорядок… На полу лежало сдернутое с дивана покрывало. Разбитая настольная лампа висела вниз головой, зацепившись шнуром за край стола. Оконные блики от солнца и качающихся веток дерева мешали разглядеть всю картину полностью. Но Глаше понадобилось немного времени, чтобы увидеть главное – мертвое круглое лицо со страшным оскалом, глядевшее прямо на нее откуда-то снизу, из-за покрывала. Рядом, вывернутая под неприятным углом, высовывалась окровавленная белая рука.

В дверь комнаты раздался настойчивый стук. Еще и еще! Из коридора послышался далекий голос Карпа Палыча, некоторые слова даже можно было разобрать:

– Открой! Кричал… кричал кто-то… Алексей! Это у тебя…?

Карп стучал и выкрикивал что-то еще… Пальцы у Глаши свело от страха и напряжения. Она спрыгнула вниз и, путаясь в длинном черном платье, бросилась за угол – на веранду, к входу в дом.

Через секунду она уже со всей силы барабанила в дверь:

– Карп Палыч, миленький, открывай дверь скорее! Алёшу убили!! Маше плохо – вызывайте врача!

На Нижней улице, позади Глафиры, начался средней силы переполох.