Император внимательно посмотрел на меня, подумал десяток и секунд и медленно кивнул. После чего повернулся и, не прощаясь, вышел из комнаты. Ему сегодня предстояла еще очень длинная ночь.

А через несколько дней мое так неосторожно брошенное предсказание о возможной каре, которая упадет на весь наш род, неожиданно начало сбываться. До Петербурга с определенной задержкой дошла весть о том, что наша сестра Александра, выданная в прошлом году за австрийского эрцгерцога, скончалась от родовой горячки, что было в общем-то более чем привычным делом в эти времена.

Я не присутствовал в тот момент, когда Александру донесли эту горькую весть, однако по слухам, которые наводнили дворец, с императором случилась настоящая истерика. Он плакал и причитал, что это он виноват, и это все из-за него. И то, что Александра умерла за несколько дней до убийства Павла, совершенно не смутило впечатлительного юношу и не натолкнуло на мысль об отсутствии тут причинно-следственных связей.

Впрочем, и у меня, признаюсь пошли по спине мурашки размером с добрую крысу, когда я узнал о смерти сестры. Понятное дело, биографию всех детей Павла я помнить не мог и о возможной смерти Александры даже не подозревал, поэтому испытал просто незабываемые впечатления оттого, что придуманное мной предсказание начало сбываться.

Забавно, что моя попытка надавить на Александра, для того чтобы получить при новом императоре кое-какой политический вес — смешно, конечно, учитывая мой возраст, но тем не менее — в итоге привела к прямо противоположному результату. Император начал меня откровенно сторониться, как будто именно маленький Николай стал причиной всего произошедшего. Видимо, сумел я затронуть какие-то струны в душе юноши, и теперь при встречах со мной эта рана вновь начинала болеть.

Единственная же реальная попытка как-то скорректировать историю, как я понял впоследствии успешно провалилась. Мой разговор с Суворовым не принес никакой практической пользы, тем более, как оказалось я несколько напутал причины, вынудившие генералиссимуса совершить переход через Альпы. Там дело было не в том, что Суворова начали поддавливать с юга в Италии, а в том, что корпус Римского-Корсакова — интересно это предок знаменитого композитора или нет — остро нуждался в помощи. Не известно, данное заранее предсказание повлияло ли как-то на потери Александра Васильевича в ходе этого маневра, однако корпус Александра Михайловича в итоге спасти все равно не удалось.

Впрочем, нельзя сказать, что мой хорошо подготовленный экспромт был совершенно бесполезен. Ламсдорфа от нас с Михаилом отставили, а новым воспитателем стал приехавший из Лондона, где он был до того посланником, Семен Романович Воронцов.

В Петербург мой — вернее наш с Михаилом общий — воспитатель добрался только к началу 1802 года. До этого же моим воспитанием, по сути, никто не занимался, и большую часть времени я был представлен сам себе. Лишь только те занятия, которые постепенно начал вводить в мой распорядок дня отставленный к тому моменту генерал, продолжались скорее по инерции, чем действительно из какого-то осмысленного учебного плана. Пришлось даже брать определенную инициативу в свои руки и обращаться к графине Ливен за помощью в приглашении мне кое-каких учителей. После той памятной ночи, как мне кажется, Шарлотта Карловна меня немного побаивалась, что, впрочем, не удивительно. Для любого человека, который потрудился бы пообщаться с маленьким великим князем чуть больше пяти минут, становилось очевидно, что я сильно отличаюсь от других детей и поведением и манерой себя держать и зрелостью рассуждений. Другое дело, что большинство придворных, не видя во мне возможного наследника — как не крути Александр был еще очень молод и мог произвести на свет не одного ребенка мужского пола, да и Константина нельзя было сбрасывать со счетов — мало интересовались жизнью третьего сына покойного Павла Петровича.

Так вот насчет учителей, во-первых, я попросил найти мне преподавателя по рисованию. В той прошлой жизни я никогда не умел и не любил рисовать, поэтому подобных навыков не имел. Тут же я почти сразу столкнулся с необходимостью переносить свои визуальные воспоминания на бумагу и понял, что без дополнительного обучения дела не будет. Просто так мои каракули ценность имели около нулевую.

Во-вторых, я захотел научиться играть на гитаре. В прошлой, опять же, жизни дальше трех аккордов я уйти не сумел, и теперь захотел немного расширить свой кругозор начальным музыкальным образованием.

Забавная история приключилась, когда ко мне привели учителя математики чтобы научить ребенка считать. Имя козломордого старичка, по правде говоря, я так и не запомнил, потому что оказалось достаточно показать сохранившиеся после десяти классов общеобразовательной школы знания, чтобы вопросов в этом направлении у окружающих меня взрослых больше не было.

Пробежав быстро по простым действиям, затронули дроби, немного вспомнили геометрию, порешали уравнения, в том числе с двумя неизвестными. На многочленах я уже поплыл — ну вот сложно оказалось вспомнить ни разу не применяемые в обычной жизни знания спустя сорок лет, — дойдя до квадратных уравнений, неожиданно даже для себя вспомнил формулу дискриминанта, начисто забыв формулу собственно нахождения решения уравнения.

К концу урока математик смотрел на меня уже совсем ошалело, и в итоге заявил, что ему особо нечему меня учить в рамках общеобразовательной программы, однако он настаивает на продолжении занятий, поскольку видит во мне незаурядный талант и будущее мировое светило математической науки.

Я как человек математику никогда особо не любивший — двойка за годовую контрольную по алгебре в десятом классе не даст соврать — и питавший симпатию скорее к гуманитарным наукам от такой перспективы пришел в настоящий ужас и только большим трудом сумел от нее отбояриться.

— Шарлотта Каловна, — воззвал я к разуму единственной на время смены Ламздорфа на Воронцова воспитательницы у моего августейшего тела. — Становиться ученым я не собираюсь. Поверьте, существует огромное множество того, что мне предстоит сделать в этой жизни и математические изыскания не входят в этот перечень, я вас уверяю. Не нужно тратить время, оно, к сожалению, не бесконечно, на то, что не будет иметь определяющего значения, когда можно заняться изучение гораздо более важных и прикладных наук.

К счастью, к этому времени я уже имел определённое влияние на свое ближайшее окружение, которое, казалось, было не готово спорить со взрослым, рассудительным человеком, выглядящим как пятилетний ребенок.

В общем, жизнь моя в эти годы текла своим чередом, и так же своим чередом текла печально известная мне по прошлой жизни историческая линия, на которую я, как оказалось, не смотря на все — откровенно говоря не слишком резкие — телодвижения хоть как-то повлиять не смог.

В 1801–1802 годах на территорию Европы неожиданно пришел короткий период мира. Все европейские страны, участвовавшие до того в общеконтинентальной бойне по очереди, заключили с Наполеоном мир — на выгодных для последнего условиях, конечно, — хотя было очевидно, что долго такая ситуация не продлится. Она не удовлетворяла всех: европейские страны боялись корсиканца и желали вернуть потерянное, а тот в свою очередь уже вошел во вкус побед и горел желанием подчинить себе всю Европу.

Подробностей очередной приближающейся войны я не помнил абсолютно. Ну как абсолютно: помнил Аустерлиц, помнил Йену в шестом году, Прейсиш-Эйлау и Фридланд, после которых был Тильзит в седьмом. Потом в девятом помнил войну со Швецией за Финляндию, и очередную русско-турецкую, которая должна была закончиться как раз перед вторжением Наполеона в Россию. В целом — больше, чем средний человек не увлекающийся историей, но гораздо меньше, чем хотелось бы в ситуации, в которой я оказался.

Однако хуже всего, наверное, было то, что все мои попытки встретиться с Александром и попробовать донести до него очередную порцию предсказаний, поданную как геополитическую аналитику, с треском проваливались. Пересекались мы с императором только на официальных мероприятиях, где место мое было весьма далеко от монаршего тела, а дать мне аудиенцию наедине брат отказывался, ссылаясь на вечную занятость.