«А ветер всё сильней, а гул всё нарастает…» А ветер всё сильней, а гул всё нарастает, И снег уже не снег, а громкая вода. И вестницы весны— красивых женщин стаи Проснулись и спешат заполнить города. Так много стало дня, так мало стало суши. Весть мир, как теплоход, и смех из всех кают. И тёмные стада завистливых дурнушек Уже ушли домой и завтра же уснут. «Разлука— наш большой воздушный шар…» Разлука— наш большой воздушный шар. Я лично дую так, что даже глохну. Весенний свет, зеленоватый пар волнуется, дрожит, туманит окна. Звонки буравят черную весну, гудки растут с тупым упрямством капель. И глядя в пол, мы видим глубину, где залегает телефонный кабель. Следим, как он опасливо ползет, боясь обрыва или замыканья. Разлук не хочет втайне только тот, кто ленится любить на расстоянье. И яблока обзора он зазря гонять не станет по слепому блюдцу… Он ничего не видит, говоря: «Уехали. К среде должны вернуться». Но к нам нетрезвый ходит почтальон и врет косноязычно и туманно. Какие нам портреты пишет сон, не вынимая кисти из стакана! Его погонят скоро со двора. Но нам его хотя бы показали. И разлучаясь с жизнью до утра, следим за ней закрытыми глазами. «Наше лето— сплошной бесплодный июнь…» Наше лето— сплошной бесплодный июнь, электрички полной печальный свист, и картошка, картошка, куда ни плюнь. Огурец выпускает третий лист. Строят дом и пахнет лесом сырым. Заноси— кричат, – да левей, левей! Одичало домашнее слово «Крым», земляника выродилась в траве. Человек рассадой обременен, обжигает ветер ему лицо. Что настанет скоро конец времен, он возьмет и поверит, в конце концов. Все умрем: и девчонка в дождевике, и коза в репьях, и ближний лес, да и я с дурацкой тяпкой в руке, и не то, чтобы грянул гром с небес,— так он думает. – Просто будет течь сто июней долгих, как сто годов. Одичает всякая тварь и вещь, и придет сентябрь, и не даст плодов. Шепчет разум больной, шипит, шуршит: – Посмотри, и дождь на лету прокис! – Посмотри, – это щебет глупой души,— огурец выпускает третий лист! «В Симферополе в спящем ночном аэропорту…» В Симферополе в спящем ночном аэропорту, примостившись птицею на какой-то трубе, в ожиданье долгом посадки на ИЛ или ТУ, сморщившись, задев простуду на верхней губе… Или сев в электричку мерзлую, да не в ту, и вдруг оказавшись в Скачках при минус так двадцати, при той же температуре, с ветром, на Дворцовом мосту, в автобусе Ярославль— Москва, на пятом часу пути, полагалось бы горько думать: «Одна, одна!», думать именно это— прочти любой роман. Но жаждешь в такие минуты… крепкого сна, и вспоминаешь с тоской и нежностью… свой диван. Внутренний голос орет: «Домой! Уснуть!», и лишь доехав, взлетев, перейдя на берег другой, уже одиноко, спокойно свой продолжаешь путь, преодолев, как поезд стоянку— долгий Джанкой. «Долгополый Каунас расцвета рока…» Долгополый Каунас расцвета рока. Это сумерки года, октябрь века. Туриста страшит отъезд, как смерть до срока: Не был в музее чертей— считай калека. Скорее, скорей, за тем подолом из твида, За пепельной гривой, за шарфом, за струйкой дыма. Как бы назвать эту жизнь несовершенного вида? Ртутную суету с бульканьем неуследимым? Небо дымчатого стекла— если брызнет, То не дождем – осколками, эти мне тролли! Дорога в музей сокрыта, как смысл жизни, Пятерых прохожих спросили, глухие, что ли? За велюровой таксой, за угол, там ты не был. «Смотри-ка под ноги»– учит ребенка мама. Над нами зеркало держат вместо неба, Мысли наши впечатаны в амальгаму… Хриплый голос поет, что осень будет последней— Роковые страсти, чушь, и все же! Кажется, кто-то пришел и застрял в передней, Или не может уйти— стоит в прихожей. Или нас сверху показывают из мрака, Или сам за собой подглядываешь… Где бы скрыться? Музей Чюрлениса. Пленка страха Лопается. Пришли. Наконец-то небо! «Смотри, как все влюбленные смешны…» Смотри, как все влюбленные смешны под занавес, к исходу сентября, в листву, как в желтый дом, заключены, запаяны, как в капле янтаря. Смотри, как понижается в крови восторженности косенький процент, как ловко отвлекают от любви зубная боль и повышенье цен. Смотри, смотри, язвительный герой, и усмехнись, не замечая, как и над тобой кленовый кружит рой и ладит шутовской тебе колпак. «Я люблю так давно, что уже повзрослели и те…» Я люблю так давно, что уже повзрослели и те, кто был сказочно мал, когда всё началось и осталось. Наросло без числа новых связей, сюжетов и тем, жалкий страх мой расцвел, подросла моя страшная жалость. Этих зябко сквозящих фигур и несбывшихся лиц в каждой клеточке жизни, в случайном зазоре, пробеле я так долго боюсь, что все дети уже родились, потому что все умные Эльзы давно поглупели. |
