«Как диверсант на парашюте…» Как диверсант на парашюте, Спустился август незаметно. Он бродит, с жителями шутит, Повсюду ездит безбилетный. Он воздух варит, как варенье, На дачной плитке маломощной. Он строен, как стихотворенье, И опоясан рифмой точной. Он— рай, один лишь месяц рая В году даётся человеку. Так что ты вспомнишь, умирая? Ночь, улицу, фонарь, аптеку, забытый зонтик, плащ кургузый, зловещий ветерок с канала. Мы таем, август, как медузы, которых в рай волной пригнало. Ты благ, румян и однозначен, и как проколешься легко ты: как помидор, как детский мячик, как тот шпион из анекдота. «Грозы патрулируют квартал…» Грозы патрулируют квартал, ходят, ходят по цепи кругом. Ветер надорвался. Он устал плотный воздух гладить утюгом. Спящий безмятежно человек портит бурной ночи весь пейзаж. Ливень бьёт по листьям и траве, злится, как ребёнок, входит в раж. Спящий видит разные слова, их легко читает по губам странного, как сам он, существа. Ветер, не обученный словам, гнёт пространство, страшно шелестит, раздирая на куски кусты, сплющивает спящего в горсти. А к тому большое слово «Ты» подплывает на крутой волне. Он вдыхает соль его и йод. Лёжа наяву, к нему во сне тянется, на цыпочки встаёт. Ночь ещё стоит на голове. Спящий всё не опускает рук. Он уже почти не человек, а тоскующий по смыслу звук. «Северный ветер вылетает к нам на заданье…» Северный ветер вылетает к нам на заданье— сеять болезни, гулять на осенней тризне, напомнить: кому не нравится мирозданье— добро пожаловать за границу жизни! «Жизнь хороша, потому что красива осень,»— уверяет парк, шорох его страстный. «Да, – говорю ему, – не бойся, тебя не бросим. Не уедем в Америку, как Свидригайлов страшный». Бог с ним, с парком, Бог с ним, не с нами. Жизнь хороша даже тем, что кивнув соседу, скажешь: «Такой-то умер. Вы его знали?», тем, что веришь, когда обещают: «Я не уеду». Слежка Он тихо произнёс совсем простое что-то, сказал себе под нос,— и вот пошла работа: следим из-за угла, меняя рост и внешность, ведь слежкою была всегда любая нежность, и воровством… Так вот— устал, и, значит, нужно улечься на живот, чтобы уснуть послушно. Следим. Пугаем сон. И на бок неизбежно перевернётся он, чтобы уснуть прилежно. Мы ходим по стене. Мы блики-следопыты. Теперь он на спине. Глаза его открыты. Не помнит, что любим. Не знает, что ограблен. И тьма— под ним, над ним, он весь во тьму оправлен. С него смывая тьму, в рассвет макаем губку— по радио ему транслируем «Голубку». «Я персонаж, допустим Грэма Грина…» Я персонаж, допустим Грэма Грина. За мной охотятся тонтон-макуты. И ноги страха чёрные незримо Идут за мной, в сандалии обуты. Кончается земля галдящим портом, И ветер треплет космы пальмы пыльной. Я замечаю, покрываясь потом, Что «Оду к Радости» поёт мобильный. Вместо души или взамен таланта Тревожит затянувшаяся рана— Навязчивая мысль комедианта, Что рая не бывает без тирана. Я каждый день на том же самом месте Сижу в машине, ожидая чуда. Верней, известий, позывных оттуда, Где жить нам всем отказано из мести. «Сжимается мир, теперь это наш двор…» Сжимается мир, теперь это наш двор. Утром встанешь— висит густой туман. Ляжешь вечером— смотрит фонарь в упор. Тянется жизнь— переводной роман. Кто теперь заглянет в оригинал! Перевод неплох: колорит и стиль, и пыл. Имя своё резидент когда-то знал, Но так долго скрывал, что однажды просто забыл. Ходит, ест, поддерживает разговор— Жизнь без главного, партия без ферзя. Зато ни сосед, ни редактор, ни прокурор Не узнает о нём, чего знать нельзя. Может, оригинала и не было никогда? Всё придумала переводчица— синий чулок. Твой родной язык не оставил в тебе следа. Ты забыл его, потому что слишком берёг. «Последний же поцелуй достанется пустоте…» Последний поцелуй достаётся пустоте… Уильям Батлер Йейтс Последний же поцелуй достанется пустоте. Тянуться недалеко, поскольку она повсюду. Но она и сама не та, и губы её— не те… Она поцелует всех. Но я отвечать не буду. Пусть ходит, висит, лежит. Я этот всемирный морг Освоила, обжила, и честно плачу ей дань я. Но кто-то же иногда вдувает в меня восторг, Кто-то делает мне естественное дыханье. |
