«По всякому сору, разбросанному по углам…» По всякому сору, разбросанному по углам, по всему, что зовут рассыпчатым словом «хлам», узнаешь по утрам себя, родной бедлам. Хромосомы попарно строишь. Хромают немножко. У чьей-то жизни такой же смешной уклон. Из мухи сходства растет непомерный слон. Узнаешь своих по тому, как держат ложку, произносят «Да?», подойдя к телефону, как прикрывают глаза от скуки… Такой пустяк— и сквозь мякоть характера виден судьбы костяк. Отпадают мелочи вроде любви, страданья… Понимаешь, что ты внутри, по тому, что— вне, что Земля на месте пока— по верной Луне, болезни нашего неба, родинке мирозданья. «Мы меньше того, что известно о нас…» Мы меньше того, что известно о нас из сплетен, обмолвок и фото. Включая на кухне под чайником газ, имея лицо идиота, как всякий, кто мелочь искал в кошельке, чихал, улыбался под душем, ты— вот он, ты весь, как синица в руке, как беглая рыба на суше. За то, что вот это, такое лицо— тем более странно и чудно, и в памяти держат, в конце-то концов, и любят тебя беспробудно. «Мне нравится, что мы…» Мне нравится, что мы так на слова похожи, и нами правит тоже грамматика зимы. И разговора нить дрожит, и слов так мало, что говоришь устало: «Мне трудно говорить». На несколько минут, беспомощны и голы, к остывшему глаголу наречия прильнут. Нам тоже повезло— до скорого пробела жить сбивчиво, несмело, косноязычно, зло. Угрюмая звезда нас понукает взглядом. И три минуты рядом— для нас уже «всегда». Об этом знает тот, кто робкой жизни строчку в одну слепую точку запасливо свернёт. «Пора уходить, потому что мы больше не можем…» Пора уходить, потому что мы больше не можем. Пора улетать, и куда, никому мы не скажем. На этой планете печальны любые пейзажи, и судьбы всех жителей так некрасиво похожи. Задраим же люк и вернёмся опять к нашей теме: к тому, что для нас этот мир недостаточно тесен, но мы покоряем— сжимая— пространство и время, и этот рецепт, кроме нас, никому не известен. Боится кленовая ветка, тревожится птица, ревёт, как ракета, за окнами мирная фура. Они полагают, что нам уже не возвратиться, и, может быть, ветка права, да и птица не дура. «Может, с нашей стороны ветер…» Может, с нашей стороны ветер. Может, мы привыкли спать плохо. Спят счастливые Его дети— продолжение Его вдоха. Может, ты— как раз Его выдох, привкус уксуса во рту, скажем. Знай, что в ракурсах любых, видах, и в унынии твоём даже— ты красив, красив! Ведь Он тоже без улыбки говорит чаще, и прекрасен, как нигде, может, там, в саду, один, среди спящих. «Весло упало— без весла…» Весло упало— без весла Плыви, таскай свой вес на ребрах. Мы пленники большого замысла, Мы жертвы заговора добрых. И нас не спрашивают, надо ли. И схлынуть не дают волной. А как бы звучно, дробно падали— Точно костяшки домино. «Ходите в планетарий. Там темно…» Ходите в планетарий. Там темно. Горит на потолке звезда Капелла. И это черно-белое кино— Единственное, что не надоело. Ступайте в планетарий. Там давно Всем объясняют, что на самом деле Был взрыв. С тех пор и жить заведено, И лично вас обидеть не хотели. Все ваши страхи взяты с потолка. Они такого странного покроя, Что просто разлезаются в руках: Тоска зияет черною дырою, Восходит зависть бледною луной, И ревность мечется слепой кометой, И вы поверх наивности цветной Еще и в плотный черный плащ одеты. Он вам велик, и это хорошо, Во тьме так много времени и места, Что можно быть отдельною душой— Последствием рассерженного жеста. И страх твой на другие не похож. И у тебя своя в безумье дверца, Свой проливной метеоритный дождь И белая звезда на месте сердца. «Если бы раз в году время давало сбой…» Если бы раз в году время давало сбой: три-четыре часа набегали сами собой, и не все, но мы бы об этом знали,— рассказал бы знакомый физик, – десять минут для непосвященных обычным шагом пройдут, а за это время такое случится с нами! Выйдя за сигаретами налегке, ты лежишь, окажется, на цветок в горшке смотришь три часа, или дремлешь, или… Новогодняя суета, мишура, возня, даже слово «милая»– не убедят меня, что по нашей жизни гуляет любви сквозняк. Но законы физики точно бы убедили. |
