Все Советы под страхом ответственности обязаны немедленно разоружить чехословаков. Каждый чехословак, который будет найден вооруженным на линии железной дороги, должен быть расстрелян на месте; каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный, должен быть выгружен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных. Местные военные комиссары обязуются немедленно выполнить этот приказ, всякое промедление будет равносильно бесчестной измене и обрушит на виновных суровую кару. Одновременно посылаются в тыл чехословаков надежные силы, которым поручено проучить неповинующихся. С честными чехословаками, которые сдадут оружие и подчинятся Советской власти, поступать как с братьями и оказать им всяческую поддержку. Всем железнодорожникам сообщить, что ни один вооруженный вагон чехословаков не должен продвинуться на восток. Кто уступит насилию и окажет содействие чехословакам в продвижении их на восток, будет сурово наказан. Настоящий приказ прочесть всем чехословацким эшелонам и сообщить всем железнодорожникам по месту нахождения чехословаков. Каждый военный комиссар должен об исполнении донести. № 377. Народный комиссар по военным делам Л. Троцкий».

Надо отметить, добавлял Синицын, что вопрос о сдаче оружия чехословаками не был решен изначально в подписанном договоре. Поэтому данный приказ можно рассматривать как личную инициативу Троцкого, выраженную к тому же в столь грубой ультимативной форме, что смахивает на заранее подготовленную провокацию. Но это не так. Просто таков наш нарком, который мнит себя Бонапартом. Едва этот приказ был зачитан в чешских эшелонах, как тотчас вспыхнул бунт. Троцкий обманул своих комиссаров на местах еще и в том, что он посылает в тыл к чехословакам некие «надежные силы». Я знаю, что никакого даже малочисленного отряда им в помощь послано не было. В результате взбунтовавшиеся военнопленные поарестовывали местных военных комиссаров, а некоторых особо ретивых тут же и расстреляли. К нам каждые полчаса поступают сведения о захвате чехословаками городов, станций и населенных пунктов, начиная от Пензы и кончая Новониколаевском, то есть по всему маршруту их следования. Мое мнение: появление этого идиотского приказа или страшная провокация, или полное непонимание сложившейся ситуации. В любом случае это свидетельствует о бездарности Троцкого как наркома».

Брауде сидел на четвертом этаже, не спуская глаз с квартиры, в которой, как exty показалось, скрылся Каламатиано. Он начал следить за подъездом грека с девяти утра. В 12.30 объект вышел из дома и направился в сторону Тверской. По дороге он хотел поймать ваньку, но это ему не удалось, и пешком он дошел до Большой Дмитровки, направился в сторону Камергерского. Двигаясь по переулку, грек стал нервничать, и Павел понял, что его что-то беспокоит. Поднимаясь к булочной Филиппова по Тверской, объект стал оглядываться, и Брауде решил, что его опознали. Каламатиано свернул в Столешников переулок, потом нырнул во двор, поднялся на четвертый этаж, войдя в четырнадцатую квартиру.

Поначалу у капитана сложилось мнение, что объект зашел в первую попавшуюся квартиру, чтобы скрыться от преследования. Но, поразмыслив, Брауде пришел к выводу, что в этой квартире явно проживали его знакомые, потому что уже через полчаса оттуда вышел молодой человек с бледным, малокровным лицом, с короткой клинышком бородкой, в очках, в гимназической шинели, бросив недобрый взгляд на Павла, а минут через пятнадцать он вернулся с непонятным свертком под мышкой. «Гимназист» явно принес что-то объекту. И по этой причине Каламатиано не решился сразу же покинуть свое убежище, видимо дожидаясь вечернего времени, чтобы потом можно было легко исчезнуть.

Капитан с утра ничего не ел, и к восьми вечера у него стала кружиться голова, тем более что из квартир доносились запахи еды. Но он дал себе слово дождаться выхода Каламатиано, решив про себя, что завтра же наведет справки о всех проживающих в четырнадцатой квартире дома № 9 по Столсшникову переулку и логическим путем определит, к кому заглядывал на огонек его подопечный. «Скорее всего один из его агентов тот первый, с бородкой и в гимназической шинели, — подумал капитан. — Кто, кроме этого сброда, станет работать на американцев?!»

Брауде прождал Каламатиано до полуночи. Все жильцы уже не по одному разу выходили и возвращались, подозрительно поглядывая на капитана, но он упорно ждал и покинул свой пост в первом часу ночи, когда стало ясно, что грек остался ночевать в четырнадцатой. Врываться в квартиру он не решился, ибо не имел на то полномочий.

«Ничего, ты у меня еще попляшешь! — проскрежетал зубами капитан. — Я тебе не дам жить спокойно!»

Ксенофон Дмитриевич опоздал на сорок минут. Рейли, знавший его пунктуальность, с некоторым удивлением посмотрел на него и загадочно улыбнулся.

— Спасибо, мистер Пул, за приятную беседу. Разрешите откланяться. — Сидней склонил голову вниз.

— Извини, но мне еще нужно минут десять — пятнадцать переговорить с Девиттом, время у нас есть, — попросил Сида Каламатиано.

— Я тебя подожду во дворе.

Рейли вышел. Оставшись наедине с Пулом, Ксенофон Дмитриевич показал ему донесение агента номер двенадцать. Прочитав бумагу Синицына, Пул пришел в восторг.

— Сообщение от номера двенадцатого надо срочно отправлять! Я возьму это на себя, поскольку у вас впереди деловой визит, но на будущее я хочу попросить вас подготовить из числа ваших агентов двух-трех курьеров, которые смогли бы доставлять в Мурманск такие вот срочные донесения. Это возможно?

— Конечно.

— Вот и прекрасно! Еще раз благодарю за важное известие. И отчасти приятное для меня. Доброго вечера вам с мистером Рейли.

Каламатиано уже двинулся к двери, когда Пул его снова остановил.

— Я хотел спросить у вас: вы хорошо знаете вашего друга Сиднея?

— Вы имеете в виду, знаю ли я, на какую разведку работает господин Региш? — не без иронии уточнил Каламатиано.

— Можно сказать и так.

— Знаю, господин Пул.

— Я это к тому, что хоть мы и союзники, но… — Пул улыбнулся.

— Я понимаю такие вещи.

— Я рад. Желаю хорошо провести вечерок! — Пул сунул в рог сигару и снова стал перечитывать донесение Синицына.

Каламатиано зашел к себе в кабинет, достал из шкафа бутылку виски, чтобы взять ее с собой. Он чувствовал себя скверно. Синицын работал отлично, а он сегодня предал его Ефим Львович человек непредсказуемый. Но с другой стороны, Аглая Николаевна сама жаждет освободиться от этой унизительной опеки и просит помощи. Отказать ей тоже невозможно. В один миг все так перекрутилось, что без потерь ему не выпутаться.

В 16.10 Рейли и Каламатиано вышли из консульства. Моросил мелкий дождь, но по-весеннему теплый и мягкий. Сидней поморщился, раскрыл большой зонт.

— Прошу, сэр, под нашу крышу! — вальяжно предложил Рейли. — Мы не опаздываем? Может быть, взять извозчика?

— Здесь идти полчаса, так что можем не торопиться. Давай пройдемся.

— У тебя все в порядке? — спросил Рейли.

— Да.

— Ты очень напряжен. Дыши глубже. Или нужна помощь?

— С чего ты взял?

— Брось, я знаю тебя не первый год. Выкладывай! Каламатиано помедлил и рассказал о бунте чехословаков. Рейли бы не отвязался, пока не узнал, что с ним стряслось. Он настырный. Сидней, выслушав историю челябинского бунта, остановился.

— Сведения точные?

Каламатиано кивнул.

— Так это хорошо! — непонятно чему обрадовался Рейли. — Это облегчает нашу задачу.

— Какую?

— Как — какую?! Мы же собрались менять большевиков, неужели ты еще не понял?

— Это не наша миссия, Сид.

— А чья? Деникина, Алексеева, Савинкова?

— Возможно.

— Они без нас не справятся, Кен. У большевиков дикая энергия. Дикая! Я незнаком с Лениным, но я чувствую, что все наши политики типа Ллойд-Джорджа, Вильсона, Клемансо ему в подметки не годятся. Красный вождь начинен страшной разрушительной силой. Я бы даже сказал — сатанинской. Может быть, это и есть то самое пришествие Дьявола, которым нас путают священники. Я с ним не встречался, но я это чувствую, поверь мне! Нужны двадцать таких Деникиных и Савинковых, чтобы победить Ленина, Троцкого и им подобных. Вот почему нужна наша помощь, Кен. И не только наша. Настало время не споров, а решительных действий. Если мы это поймем, то победим. Верь мне, я не ошибаюсь.