— Можно даже что-то промычать для пущей убедительности, — посоветовал во вторник Серафиму Каламатиано.

— Что? — спросил Серафим.

— Ну погодка, едрена вошь, мя-ятет и мя-ятет, — гнусавя и мастерски копируя голос и выговор охранника, предложил Каламатиано, чем заставил его даже рассмеяться.

— А ну-ка еще, Митр ну, скажи чево-нибудь еще моим голосом! — затребовал охранник.

Ксенофон Дмитриевич сказал ему еще несколько фраз, и Серафим снова засмеялся. На том они расстались.

В ночь на среду Каламатиано почти не спал. Подремал минут пятнадцать, поднялся и заставил себя расходиться: надо, чтобы глаза стали воспаленными, с красными окружьями, как у Серафима. Теперь каждая деталь была на счету, любая может перевесить в ту или другую сторону. Либо пан, либо пропал. Лучше первое.

В шестом часу утра, когда за решетчатым окошком забрезжил рассвет, Кен, не в силах более сопротивляться сну, снова задремал и проснулся от тяжелого громыханья засова. Он вскочил, не понимая еще, что это могло означать — Серафим обычно будил его на оправку в восемь, — дверь камеры резко распахнулась. Вошли два чекиста. У Каламатиано все оборвалось внутри. Один из вошедших, с грязным бинтом на шее, раскрыл папку и хриплым, простуженным голосом зачитал постановление Революционного трибунала о предании расстрелу международного заговорщика и гражданина Соединенных Штатов Америки Каламатиано Ксенофона Дмитриевича Закончив чтение, комиссар с помятым и небритым лицом захлопнул папку и, поежившись в своей кожаной тужурке, скомандовал:

— Выходи!

Кена вывели во двор, где его поджидал с тремя солдатами, вооруженными винтовками, сам Яков Христофорович Петерс. Увидев Каламатиано, заместитель председателя ВЧК сам подошел к смертнику.

— Я вам обещал, что самолично окажу эту честь — приведу приговор в исполнение, и слово свое, как видите, сдержал, — проговорил он, и жесткий балтийский акцент прозвучал зловеще-сурово.

— Ваша власть все равно рухнет, и вас будут судить как преступника! Вы вспомните еще мои слова! — глядя прямо в лицо Петерсу, сказал Ксенофон Дмитриевич.

— Ну-ну, посмотрим. — Яков Христофорович слышал такое не раз, и эта угроза его только развеселила. — Есть последняя просьба?.. Хотите что-нибудь передать родным или знакомым?

— Я бы чашку горячего кофе выпил, — помолчав, попросил Каламатиано.

— Такие просьбы не исполняем, — ответил Петерс и рассмеялся: — На том свете угостят.

— Там чем хочешь угостят, — угрюмо проговорил стоявший рядом комиссар, которому хотелось побыстрее все исполнить.

Ксенофон Дмитриевич все еще не верил в происходящее, настолько внезапно и по какому-то дьявольскому стечению обстоятельств все случилось, что он даже ущипнул себя. Но то был не сон, а явь, о которой, видимо, и Серафим не подозревал. Судьба отвернулась от него, и пророчество деда относительно крестика не сбылось, точно в России он терял всю свою животворную силу.

— Спиной к стене! — скомандовал Петерс. — Или хотите, вам завяжут глаза.

— Не надо, — еле слышно пробормотал Каламатиано.

— Тогда прощайте, Ксенофон Дмитриевич! — усмехнулся Петерс. — Ступайте к стене!

Кен неуверенно сделал несколько шагов по рыхлому январскому снегу, даже при его легком весе проваливаясь в наметенный за ночь сугроб, подобрался к стене и прислонился к ней лицом. Ноги почти не держали его, поджилки тряслись, и теперь он боялся только одного — что упадет до выстрелов, чем насмешит всю чекистскую братию. Он и лица солдат не запомнил, в памяти отпечатался лишь скуластый, с глубоко посаженными насмешливыми глазами и черными, зачесанными назад волосами лик Петерса. Последние секунды тянулись невыносимо, словно чекист нарочно тянул время, выматывая из Каламатиано все жилы. «Жаль, что марш не включили, — подумал он. — На том свете такого уже не услышишь. Да и есть ли он вообще, тот свет и та тьма? Второе вернее».

— Приготовились! — раздался бодрый голос Якова Христофоровича. В морозном воздухе послышался скрежет винтовочных затворов. — Цельсь!..

«А на дворе вроде потеплело, зима на убыль пошла», — подумал в последний миг Ксенофон Дмитриевич.

— Огонь! — выкрикнул Петерс, и раздался оглушительный залп.

Ксенофон Дмитриевич резко согнулся, как сломленное деревце, и упал лицом в снег.

Разом выстрелили три пробки из-под шампанского, две молодые дамы за соседним столиком испуганно вскрикнули, засмеялись, заиграл, точно проснувшись, скрипач, взлетая игривой и чувственной мелодией ввысь, вздрогнул от резких хлопков и Ксенофон Дмитриевич, окидывая рассеянным взглядом небольшой, но уютный ресторанный зал знаменитого «Яра»: он гудел, как пчелиный улей, заполненный до отказа.

Каламатиано затащил сюда полковник Реймонд Робинс, представитель американского Красного Креста, фигура весьма влиятельная как среди нынешнего руководства Советской республики, так и на Капитолийском холме в Вашингтоне. И столь же неуправляемая. Когда ему требовалось что-то срочно узнать, он никогда не справлялся об этом у Мэдрина Саммерса, нынешнего московского генконсула, не телеграфировал в Вологду Дэвиду Френсису, американскому послу в России, — посольство выехало туда еще 26 февраля 1918 года, испугавшись, что Петроград вот-вот будет занят немцами, но Вологда являлась лишь временной остановкой на пути в Архангельск, куда для спасения продовольственных складов и посольского корпуса были посланы английские, американские и французские крейсеры, — не звонил консулу Девитту Пулу и уж тем более не обращался к новому руководителю Информационного бюро при американском генконсульстве Ксенофону Каламатиано. Чтобы получить те или иные новости, он сразу запрашивал президента США Вильсона или телеграфировал Ленину. И тот и другой чертыхались от его наглых телеграмм, но, сдерживая гнев, все же отвечали. Вильсон — потому, что Робинс постоянно докладывал президенту о своих дружеских обедах с Троцким и Лениным, заверяя старика Вудро о своем несомненном влиянии на красного вождя.

«Вчера я почти уговорил его разорвать с немцами, — бравурно сообщал Робинс, — доказав, что пруссаки его обманут: и денег не дадут, и со всей Европой рассорят. Дал ему неделю для окончательного решения вопроса. Он очень ценит мое мнение, и думаю, я сумею с ним договориться».

А Ленину он показывал телеграммы Томаса Вудро Вильсона и доказывал, что сможет легко договориться с Вудро относительно экономической и военной помощи России. И это была не игра, не обманный трюк. Беспардонный до безобразия и доверчивый, наивный, как дитя, он искренне верил, что все это возможно. Он ругал Френсиса и Нуланса, посла Франции, за их бегство в Вологду, за неумение вести диалог, за то, что они, как капризные барышни, разыгрывают некую обиду на Ленина, заставившего Троцкого подписать 3 марта 1918 года Брестский мир и якобы предавшего тем самым союзников.

— Да при чем здесь Брестский договор?! — возмущался Робинс, когда Каламатиано напомнил ему об обязательствах России вести войну с немцами до победного конца. — Троцкий лично предлагал Жаку и мне поехать в Брест-Литовск и сесть вместе за стол переговоров. Если б мне тогда кто-нибудь сказал, что это нервически взбудоражит наших высоких политиков, я бы поехал и Лев заключил бы временный пакт о нейтралитете. Не о мире, а нейтрал тете! Этот договор так надо и понимать! А что вы хотите? Немцы под Петроградом! На Украине, под Псковом! Почему никто не хочет помочь Ленину вышвырнуть пруссаков?! Французы только и делают, что орут: спасите, спасите, а сами ни хрена воевать не хотят! Кафешантан. Мулен Руж, девочки, пляс Пигаль, «Вдова Клико», а воевать не научились! Это ж надо когда-то признать!

Даже капитан Жак Садуль, представлявший Францию и сидевший напротив, промолчал: Рей был человеком азартным, и если начинал говорить, то остановить его не мог никто.

— Ленин меня слушал вчера сорок минут и не перебивал! — если кто-то пытался захватить его ораторское кресло, возмущался он, перекрывая всех своим мощным баритоном, нисколько не смущаясь столь узурпаторскими приемами для привлечения к себе всеобщего внимания.