— Зачем? — сказал я. — Кому оно нужно, такое утешение?
Гуров молчал.
— Легко нам рассуждать, Евгений Семенович, — сказал он наконец, — когда сами в порядке и наши близкие, слава богу, здоровы.
Я помедлил секунду.
Невозможно было произнести это вслух. Но я произнес. Мне показалось, произнес, не теряя самообладания:
— У моей жены рак поджелудочной железы, Иван Иванович.
Гуров покраснел. Лицо его сделалось несчастным.
— Простите, Евгений Семенович, — сказал он.
— Вот так, — сказал я.
— Простите, бога ради...
— Так что я могу рассуждать, Иван Иванович...
— Да, да... Это ужасно. Как говорится, от сумы и от болезни...
— Вот именно...
— Пожалуйста, простите, — повторил он. — Я же не мог совершенно предполагать...
Глава четвертая
О чем-то еще говорил судье свидетель Баранов. Она внимательно слушала его, опершись подбородком о кулак.
С детским интересом глядел на Баранова Рукавицын. Рот раскрыл от напряжения и любопытства.
Прокурор Гуров сидел каменным изваянием: убивший троих людей шарлатан вызывал у него сейчас гнев и презрение.
А я был далеко отсюда.
Опять и опять вспоминал я то лето.
* * *
В июне мы с Ниной отправились в Прибалтику.
Новая нарядная гостиница, куда мы чудом устроились. Маленькие кофейни, пустынные днем и переполненные к вечеру. Молчаливые, неизменно вежливые буфетчицы.
Нина была весела и спокойна.
А меня, наоборот, все тяготило. Раздражало.
Скучные люди, скучная погода. Однообразное, бессмысленное существование.
Как обычно на отдыхе, мне казалось: вот я упускаю сейчас что-то очень важное, невосстановимое. Дома, в институте, в ту пору готовилась реорганизация. Разве без меня утрясут как надо вопрос о штатах, выбьют необходимые ставки? Натворят, конечно, глупостей, мне же их потом расхлебывать.
Каждое утро я начинал свой бесконечный, нудный разговор про эту самую реорганизацию.
— Господи! — поражалась Нина. — Ну и самоед! Так невозможно жить.
Она поднимала на меня глаза. Короткая, мальчишеская стрижка, черная челка. Веснушки на носу. Нине недавно исполнилось сорок, но больше тридцати — тридцати двух никто ей не давал.
«Невозмутимая Нина» звали ее наши друзья.
— Откуда в тебе столько суеты? — спрашивала она.
— Почему же это суета? Мне интересно...
— А просто жить тебе не интересно?
— Я прекрасно живу.
— Нет, Женечка, ты плохо живешь.
— Объясни почему.
— Не знаю... В твои годы, с твоими способностями можно быть чуточку...
— Спокойнее?
— Ну да! Если ты хоть один день не вертишься белкой в колесе, у тебя начинает сосать под ложечкой... От неуверенности в себе, что ли?
— Эх, Ниночка, — говорил я, — что значит суета, самоедство? Правила игры...
Она огорченно глядела на меня. Просила:
— Не говори, пожалуйста, пошлостей.
Мы не ссорились. Мы гуляли. Шли после обеда длинным песчаным берегом. Нине никогда не нужна была причина для прогулки. А я себе придумывал цель: или почта, или магазин, или газетный киоск. Я не умел гулять «просто так».
Однажды я сказал:
— А ты эгоистка, оказывается... не терпишь, если у меня другое настроение... Ты весела, и я обязан быть веселым. Ты беззаботна, и мне надо порхать...
Она спросила:
— А если я просто люблю тебя?
— При чем тут... — сердито сказал я и осекся.
Навсегда я запомнил Нинины глаза в тот момент — насмешливые и всезнающие.
— Ну поспорь, — сказала она. — Поспорь, пожалуйста...
В Прибалтике мы пробыли до июля.
Возвращаясь домой, на неделю заехали в Ленинград.
Здесь я всегда оживаю, становлюсь другим человеком.
В Ленинграде я родился, провел детство. В начале войны ребенком меня увезли отсюда, и потому, наверное, город не успел вместе со мной повзрослеть. И сегодня я вижу Ленинград глазами одиннадцатилетнего мальчика.
Целыми днями я таскал Нину по Ленинграду, с гордостью доказывая ей, что я тут не гость, а хозяин. «Через Михайловский сад выйдем прямо к Марсову. Ты еще так не ходила...» Прохожие вызывали во мне странное чувство: они не праздновали Ленинград, как я, они всегда в нем жили. Я не знал, завидовать им или их жалеть.
На третье, кажется, утро Нина вдруг отказалась идти на прогулку.
— Устала что-то...
— Пустяки. Посидим на Неве, у Биржи.
— Нет, милый, иди один.
— Посмотри, какое солнце!
— Я выйду на полчасика. Около гостиницы...
Я пошел один.
Легко и вольготно было мне в тот день... В кинотеатре «Баррикады» на Невском мы с отцом смотрели когда-то кинофильм «Александр Невский», а потом ребята из нашего двора каждый день устраивали на аллеях Летнего сада ледовые побоища. На речном трамвае мы отправлялись в парк, на Острова, и самые смелые из нас решались съехать с американских гор. Помню, пустили первый троллейбус, и поездка на нем от Московского вокзала до Адмиралтейства. сулила удовольствие не меньшее, чем американские горы.
Я шагал по Ленинграду, и мое прекрасное детство, возвращаясь из-за каждого угла, успокаивало душу блаженным ощущением, что все вокруг вечно, неизменно, ничего никогда не проходит, все остается.
Назавтра Нина сказала, что ее мучит противный зуд. Кожа горит, словно искусанная комарами.
— Аллергия, — предположил я. — Перебрала сладкого.
— Наверное, — согласилась она.
Дома, в институте, меня ждали обычные, нормальные дела. Реорганизация в мое отсутствие так и не прошла, только теперь предстояло начать все хлопоты из-за ставок и штатного расписания. Дни свободы и безделья на берегу Балтийского моря уже казались мне отсюда дивными и недоступными.
— Послушай, а у тебя случайно не желтушка? — однажды утром спросил я Нину, разглядев кремовые белки ее глаз и сухой, не похожий на загар оттенок щек.
— Не знаю, — сказала она. — Но мне неможется...
В тот же день у нее взяли кровь на болезнь Боткина.
Инфекционной желтухи анализ не показал. Оставалась другая — «механическая».
— Вероятно, застрял камушек, — сказал я. — Надо вырезать.
Я развил бешеную деятельность.
Связался с лучшими в городе хирургами.
Договорился о путевке в прекрасный загородный санаторий.
После операции отвезу туда Нину, буду наведываться к ней каждый день.
Во время операции я сидел у окна в коридоре.
Я не смотрел на часы, но когда подошла сестра и попросила зайти в ординаторскую к хирургу, я понял, что все произошло слишком быстро.
Хирург сидел на табурете, устало свесив руки. У окна, спиной ко мне, стоял ассистент.
— Садитесь, Евгений Семенович, — сказал хирург.
Я сел.
Он молчал, и я спросил первый:
— Что?
Он закрыл глаза и кивнул головой.
Я спросил:
— А если... Может быть, обходной анастомоз?
— С этим мы и шли, Евгений Семенович... Но тут не получится. В воротах печени метастаз. Все равно желчь не пойдет.
Я спросил:
— Биопсию взяли?
— Да, конечно. Только и так ясно...
Одного я не мог понять: при чем здесь Нина? Почему все это должно иметь к ней отношение?
Надо было встать, уйти.
Хирургу еще предстояло работать.
Но я не мог. Страшнее всего было выйти сейчас за дверь ординаторской.
Это единственное, что я в тот момент ясно и остро ощущал.
* * *
— И давно? — тихо спросил меня Иван Иванович Гуров.
— Что давно?
— Болеет ваша жена?
— Месяц назад сделали операцию.
— Вырезали?
— Нет, поздно. Неоперабельная.
