}
– Что уж теперь делать?
И, не подозревая того, сама находилась на грани преступления и святости.
В детстве меня мучило тихое убожество Большой Екатерининской. В юности я ненавидел ее за несовременность. В шестидесятых меня на нее повлекло. Улицу чуть подмазали, привели в порядок. Я видел и понимал то, чего прежде не мог видеть и понимать.
Может, стал, наконец, подобрей, поглупей.
Даже стыдно сказать, что, живя понаслышке,
Я когда-то грозу призывал на домишки,
Где у крыш ни на чем примостившись, мальчишки
До сих пор над Москвою пасут голубей,
Где доселе царит досоветский покой,
И старушки стоят в допотопной одежке
И у каждой на солнышке в каждом окошке
Меж цветов одинаково замерли кошки,
Приложившись к стеклу разомлевшей щекой.
Я вступаю в отцовский и дедовский сон.
На углу, как всегда, магазин Соколова,
На Орловском палаточка Петьки Кривого,
На Самарском ампир Остермана-Толстого,
Чуть пониже за ним – стадион Унион.
Я не знал вас и все же добром помяну:
Вы достойные партии в жизненной драме.
О когда бы хоть как-нибудь встретиться с вами!
…Старичок с артистическими ноздрями
Осторожно ведет хромоножку-жену…
Я отсюда. И этого быта заряд
До конца как реальность во мне сохранится.
Я с надеждой гляжу в незнакомые лица —
Может, в ком-то блеснет узнаванья крупица,
В ком-то чувства созвучные заговорят?
Кто здесь помнит меня! Разве эта зима,
Разве улица, ставшая страстью моею…
Я мечтал по-щенячьи разделаться с нею,
А теперь опасаюсь дохнуть посильнее,
Чтоб не рухнули хрупкие эти дома.
Большая Екатерининская продержалась до 1976 года. Весь район от улицы Дурова до Трифоновской снесли под олимпийский комплекс. Редкие люди ковырялись на пепелище. Огромные липы и тополя лежали спиленные, рядами, как лес.
1978
том второй
юберзее[26]
семилетка
Счетвертого по седьмой – тягучая смена состояний: страх – растерянность – настороженность – привыкание – обалдение – скука.
Школа – однородная серая безличная среда. Даже если тебе дали по роже, в этом нет личного отношения. Тот, кто дал, ничего против тебя не имеет. В основе всего не живая жизнь, а некогда установившийся ритуал.
Ты приближаешься к школе. Во дворе рядом с толпой обычно плачет младшеклассник. Старшие всенепременно сворачивают, подбегают:
– Кто тебя? – и не дожидаясь ответа, несутся дальше.
Ты входишь в класс, и на тебя обрушивается орава орущих:
– Драки-драки-дракачи,
Налетели палачи!
Кто на драку не придет,
Тому хуже попадет!
Выбирай из трех одно:
Дуб, орех или пшено!
Дуб – получай в зуб!
Пшено – но! но! но! но! – с погонялками.
Орех – на кого грех!
– На Зельцера, на бздиловатого!
В классе стыкались, шмаляли в морду мокрой тряпкой, толкли мел, валили в чернилки карбид, харкались в трубочку жеваной бумагой или – пакостно и от сытости – хлебом с маслом.
Фитиль из-под земли вдруг вскидывает руку – ты вздрагиваешь, фитиль расплывается:
– Закон пиратов! – крестит: приставляет пальцы и бьет ладонью в лоб, под дых, в оба плеча с заходом локтем под челюсть.
На уроке подзатыльник сзади и шепотом:
– Передай!
Над головою ладонь и тихо:
– Висит!
– Бей! – успевает сосед, и ладонь опускается.
На первых партах гудят или натужно рыгают – особое искусство. На средних – под партой играют в картишки, подальше – из рогатки стреляют в доску и по флаконам. Рогатка – резинка с петельками на большой и указательный. Сжал кулак – ничего нет. Стреляют бумажными жгутами, злодеи – проволочными крючками.
На камчатке, очнувшись от одури, замедленно удивляются:
– Странная вещь,
Непонятная вещь…
По рядам шорох – продолжение известно:
…Отчего моя жопа потеет?
– Оттого, что сидеть,
Головою вертеть
Запретить нам никто не посмеет!
[27] Для душ попроще —
негромкое сетование: – Гррудь болит…
сочувствие: – В ногах ломо ́та…
мысленно: – Хуй стоит,
Ебать охота.
Для характеров поактивнее – возглас: – За!
подхват: – лу!
хором: – пешка!
На уроках я всматриваюсь, ищу интеллигентные лица, вслушиваюсь, стараюсь не пропустить благозвучную фамилию – тщетно.
На переменах, во время буйства я съеживаюсь, ощетиниваюсь. С Большой Екатерининской я вынес ожидание каблука, который меня, амебу, раздавит.
Ощетиниваюсь, съеживаюсь – и мне прозвище: Еж, Ежик – недобро.
Антисоветчик Александров меня за сутулость: Горбатый Хер.
Из долгопрудненской жестяной коробки всем раздаю дефицитные перышки.
Всем подсказываю, подсовываю списать.
Сержусь, что сосед-татарин не способен скатать диктант или контрошку.
Все время в напряжении. Руки прижаты к бокам. Из подмышек сбегает холодными струйками пот. В школе – чувство физической грязи. Я брезгаю казенными завтраками – зараза – стараюсь не заходить в уборную.
С последним звонком срываю со стены пальто – вешалка тут же в классе – и домой.
После второй смены по темным улицам страшно. Ничего, когда по пути с кем-то. Когда один, мамино/бабушкино: вон идет человек, смотри, чтоб он тебя не стукнул.
На темной улице отнимают учебники: большие деньги на рынке. Я учебников не носил.
– Ты домой прибегал прямʼ весь в мыле. Я тебе по четыре рубашки на дню меняла. (!?)
Придя, всегда слышал:
– Опять еле можаху? Сейчас ужин будет, а ты пока прими положение риз.
И куда я так стремился? Мне ведь нужно было к утешительному занятию, чтобы один и в покое. Покой был, весьма относительный. Один – втроем на тринадцати метрах – я почти никогда не бывал. Делая уроки, громко выл, чтобы заглушить телефонные разговоры, соседское радио. На улицу не выходил: за зиму на Большой Екатерининской слабые дворовые связи отсохли.
В школу шел нехотя, загодя, по Второй Мещанской: Третья, ближе, была унылая, разве что в середине желтый особняк, некогда солиста Большого театра. Еще помню у двери латунную доску с орлом, да по школе бродят кремовые лакированные конверты: АМБАСАДА ЖЕЧИПОСПОЛИТЕЙ ПОЛЬСКЕЙ В МОСКВЕ.
