Я направляюсь в курилку. В спину с дивана смотрит дежурная сестра. Вскоре приходит Дима. Ему не дает спать свист в ушах.

– Не спишь, Андрюша? Это ничего, в темноте размышлять легче… Есть ум высшей философии, который знает, что Бога нет, а есть космос. Космос он живой. Было бы уродство, если бы жили на одной земле и такие вши, как мы. Поэтому надо в рай не метить, все пропивать и помирать спокойно. Все продезинфицировано: десять лет в земле жить будешь. Помри сам – дай жить массам, пусть мучаются. А пьяники – они разные. Скажем, алкоголик пьет по философской причине. Пьяница – ни то ни сё. Пропойца последнюю рубашку пропивает. Блядуны тоже разные. Ты – блядун за собственный счет. Я тебе не надоел? С точки зрения высшей философии, лучше всего встать в пять утра, улизнуть из дому, чтобы никто не заметил, дождаться первого метро и доехать до “Юго-Западной”. Как в песне “Выхожу один я на дорогу”. Углубиться в лес, предаться размышлениям, дойти до Внукова. Посмотреть с высшей точки зрения на взлетающие самолеты, выпить – и опять в лес, подальше от цивилизации…

P. S. В Пятом, сосудистом, от свиста в ушах Диму не вылечили и перевели в хирургию. Там обнаружили злокачественную опухоль.

1970

Скорее высокая, почти представительная. Держится в стороне. Ко мне привыкла. Часто мы разговариваем.

– Если б я знала, что “Восхождение” про партизан, я бы обязательно пошла. Хорошая картина?

– Всем нравится. Там партизана показали Христосиком. Мне не понравилось.

– Конечно. Какой Христосик? Как звери, в лесу жили. Два года ни помыться, ни переодеться. Ляжешь спать и не знаешь, встанешь или нет. Пойдешь и не знаешь, придешь или нет…

Она останавливается. Я изо всех сил стараюсь сделать так, чтобы она продолжала. Как всегда, тихо:

– Сколько народу поубивали… Всё свои своих. Немцы-то нас долго не трогали. Мы их, считайте, что и не видели… В лесу знаете как? Незнакомый человек – значит, враг. А для ками́нцев – каждый в лесу – партизан. И партизаны тоже: – Не дашь еду – убьем. – А у того, может, последнее – и детишки мал-мала́ меньше…

– Вроде гражданской войны.

– Да… Я, знаете, как к ним попала? Я в медучилище была, когда немцы пришли. Мне так нехорошо стало, что, понимаете, все наше было и вдруг нет. Не знала, что делать. Подумала, что учительница литературы у нас была – она должна знать и, наверно, у нее связь с лесом. Я к ней пришла, говорю: хочу в лес. Только сначала хочу посмотреть, какие там люди. Она меня знала, поверила. Сказала, куда прийти. Я им там на стол подам и посмотрю. Я вошла, а она говорит: это свой человек. А они в полушубках за столом…

– Кто были командиры? Подпольщиков оставляли?

– Что вы… Тогда так бежали…

– Из Москвы присылали?

– Может, под самый конец…

– Значит, местные?

– И местные. У меня командир был капитан, окруженец. Окруженцев много было. И бежавших из плена.

– Я слышал, в Белоруссии и в ваших краях евреев не выдавали, прятали.

– Как же! Был у нас доктор. Такой красивый, тихий. Он не мог эвакуироваться. Он был… в интимной связи… с женщиной. А она рожала. Моя приятельница его прятала. Я ему автомат передала. Кто-то донес. Пришли искать. Он во дворе в стог сена залез, стали сено штыками протыкать – он испугался, что ли – дал по кругу из автомата. Его так издалека и расстреляли. Ками́нцы.

– А самого Каминского вы видели?

– Как вас.

– Какой он был?

– Невысокого роста. Худощавый. Hос орлиный. Волосы светлые, гладко зачесаны.

– Вежливый или кричал?

– Культурный. Но прикрикнуть – мог.

– В немецкой форме?

– Нет, ни нашей, ни немецкой никогда не носил. Кожаное пальто.

– Откуда он?

– До войны был директор водочного завода в Локте. Локоть – городок такой под Брянском. Красивый-красивый, зеленый весь.

– Значит, партийный был?

– Член партии.

– А что с ним стало?

– Немцы убили. При отступлении. Сначала сделали бургомистром, потом бригадным генералом – так и называлось: бригада Каминского.

– Вы не помните, какие нарукавные повязки были у полицаев? Нужно было для киносъемок, а никто не знал.

– Каминцы в немецкой форме ходили. И нашивки: РОНА. А были еще РОА.

– Нет, деревенские полицаи, в гражданском?

– Не помню, не обращала внимания.

– Понимаете, должна быть повязка на пиджак. Пиджак мог быть какого угодно цвета. Значит, надо, чтобы она выделялась. Яркая.

– Желтоватая…

– И никто не знает, что на ней было нарисовано или написано?

– Не помню…

– А если написано, то по-русски или по-немецки? Простым шрифтом или готическим?

– Готическим! Вспомнила: ПОЛИЦАЙ. Что повязки – людей забыли. Я вот думаю: Зоя Космодемьянская. А моя подруга пошла на задание, и её в прорубь спустили. Чем она хуже Зои? А Тося Дубровская секретаршей у Каминского работала, только и слышала: немецкая овчарка. Немецкие овчарки тоже разные были. Мы через Тосю всё наперед знали. Она и листовки печатала – я от нее корзинами носила. Вот так дверь Каминского, так ее стол. Мимо ходят все время, а она печатает. Это страшней, чем на фронте – там все свои, а тут все чужие. Так когда наши пришли – ей не поверили. Она с ума сошла. Ну, скажите, разве она хуже Зои? А ее в заключение…

– Знаете, какая медаль самая редкая? Партизан Отечественной войны. Сколько партизан было и сколько осталось?

– Да, это точно… Меня как медсестру – еще война шла – послали в Бурят-Монголию на сифилис, на эпидемию. Удостоверение у меня есть, а саму медаль я не получила.

– Как же! Получи́те! Напишите в военкомат – может, еще не поздно.

– Нет, никуда я писать не стану. И зачем мне она?

– Сыну вашему будет приятно.

– Сыну я ничего не рассказывала. Не посвящала.

– Все равно он узнает. Прочтет о партизанах, заговорит – вы ему и расскажете – как мне.

Качает головой.

– Прочитала я, что вы мне давали…[50]

Скажите, ну как это пишут? Один человек все сделал! Да у нас только расстреляли сто человек, а сколько арестовали, а сколько не тронули – никто на них не показал… Под пытками, знаете, как было – даже осуждать нельзя, если кто скажет. Следователю был Процюк – от него, кроме как замертво, не выносили. Я всех следователей знала. Андриевского не было. Был Баранов – плотный, вроде вас, а голова – как у девушки. Молодой, черты тонкие, красивые. И манеры – так за неделю не научишься. Я к нему все присматривалась, дурака он валяет или немцам прислуживает. Если это он – как он мог не знать, что в Локте такое подполье? Зачем ему вербовать пленных, когда рядом Тося? И мы, считайте, все в открытую делали. Я сейчас своей дурной головой и то понимаю, что никакой конспирации не соблюдали. А когда наши стали подходить, мы совсем голову потеряли. Вот и провал. А это уже немцы были. Сколько народу поубивали!

У меня тетка была. Ее замуж выдали – знаете, прежде не выходили замуж и не женились, а родители выдавали и женили. Так ее выдали за сына земского врача. Этот земский врач был – невысокий такой и борода – Карл Маркс! А добрый! Он в тридцать втором от голода умер. И он, и его жена. Дети у него высшее образование имели, а этот сын был немой. Мастер на все руки! И надо же, немцы его повесили. Схватили, решили, что партизан. Допрашивали, а он ни слова сказать не может. Они думали, что нарочно молчит – и мучили! Нос ему отрезали, уши… Чуть не забыла предупредить – завтра утром меня не будет. Вызывают.

Конверт на машинке. Обратный адрес: Лубянка 12-а. Повестка: в качестве свидетеля.

Я: – Мало приятного.

– Я уж привыкла… Опознание. Тогда в войну на месте стреляли – и ничего. А прошлый раз – я и не сразу узнала. Тридцать лет прошло. Он все прятался. В Сибири. Наверно, не рад, что тогда не убили. Был нашим следователем, потом следователем у немцев. Что может быть гаже? А я смотрю: старый, отечный. Мне – поверите – его жалко стало…