Все выведенные в книге лица относятся к императору как к совершенно особому существу. Члены Верховного военного совета, выслушав решение императора о капитуляции, плачут. Тот факт, что император готов сам зачитать рескрипт, воспринимается всеми окружающими почти как акт святотатства по отношению к его священной особе. Директор Управления информации Симомура, сообщая сотрудникам о решении императора, плачет. Присутствующий при этом корреспондент газ-ты «Асахи», сам не отдавая себе в этом отчета, тоже плач «Это было время слез», — говорят авторы.

Подобное восприятие окончания войны не имеет ничего общего с тем радостным чувством освобождения, ощущением «нового старта», о котором писала Миямото Юрико и которое нешло отражение в произведениях многих прогрессивных писателей… Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Описывая агонию «Великой империи Ямато», авторы ограничились событиями, происходившими в узком кругу правящей верхушки, представители которой и в самом деле имели основания сожалеть о прошлом и опасаться будущего. В книге полностью отсутствует позиция демократических сил Японии, их как оы шествует.

В этом же ключе поданы исторические факты и в романе Агава Хироюки «Ямамото Исороку» (1965), посвященном, как это явствует из заглавия, жизни погибшего в 1943 г. командующего объединенной эскадрой, Японская прогрессивная критика отмечала идеализацию образа адмирала Ямамото, который изображен не только как герой, но и как человек либеральных взглядов, противник «тройственного пакта» и Тихоокеанской войны [7, с. 57].

Приведенные примеры свидетельствуют о том, что жанры исторического романа и популярной литературы на исторические темы широко использовались для тенденциозного освещения событий прошлого. Не связанные необходимостью приводить строго научные доказательства и анализировать факты, авторы имеют полную возможность излагать читателю свою произвольную трактовку событий. Это обстоятельство, по-видимому, тревожит серьезных японских ученых, насколько можно судить по опубликованной в 1973 г. статье историка Вакамори Таро «Исторический роман и история». В статье подчеркивалось, что непременным условием при написании произведения на историческую тему должно быть соблюдение исторической правды и верности эпохе» [7, с. 61]. В современной японской литературе, которая переживает «бум исторического романа», этот вопрос стоит чрезвычайно остро.

Трансформацию, которую претерпела тема войны, можно обнаружить и в других жанрах современной литературы. В рассказе Сигэканэ Есико «Слишком зоркие глаза» («Миэсугиру мэ», 1979) описывается жизнь девочки-школьницы в военные годы. Писательница вспоминает в элегических тонах о времени, когда война владела помыслами всех членов семьи, не исключая и самых младших. Дома ни о чем другом не говорили и не думали. Когда вся семья собиралась вместе за чаем, темой разговора неизменно становились действия японской армии. При этом всех объединяло сознание исторического момента, переживаемого страной, одинаковое настроение, чувство общей солидарности со всем народом, которого впоследствии героиня рассказа никогда больше не ощутила с такой силой. Таким образом, принципиальная оценка того, что война принесла японскому народу, подменена в рассказе чисто эмоциональным восприятием войны в сознании ребенка.

Представление о войне как о времени какого-то общенационального духовного подъема нетрудно заметить и в послесловии к книге очерков молодой писательницы Халоран Фумико «Из Вашингтона» («Васингтон-мати кара», 1979). Писательница сообщает, что принадлежит к поколению, которого война не коснулась (сэнмуха). Ее ровесники родились в прекрасное время — они избежали бомбежек, голода, лишений. Но вместе с тем, считает писательница, не зная войны, они что-то упустили. Ироничность, скептицизм своего поколения она объясняет тем, что оно не унаследовало идей и образа мыслей японцев эпохи второй мировой воины. Позволительно спросить: каких идей? Идей милитаризма и «японизма», приведших к гибели предыдущее поколение?

Подобные настроения ностальгии по «героической» воины стали особенно заметны после экономического кризиса 70-х годов и пошатнувшегося в связи с этим канонизированного имиджа «общества благоденствия». Испытанное потрясение было воспринято как свидетельство несостоятельности послевоенной системы ценностей, в основе которой лежали идеи мира, прогресса и демократии. Появилось стремление найти опору в традициях, которое было умело использовано реакцией.

Разумеется, было бы неправильно полагать, что подобные тенденции являются доминирующими в современной японской литературе. В ней продолжает плодотворно развиваться направление антимилитаристской демократической литературы. Примером могут служить произведения Оока Сёхэй, Хотта Есиэ Нома Хироси, Ибусэ Масудзи, Го Сидзуко, Моримура Сэйити и многих других, которые своим творчеством, своей общественной деятельностью отрицают идеологию милитаризма и национализма.

В многовековой истории японской культуры созданы непреходящие художественные ценности, которые, несомненно, являются действующим фактором современного культурного процесса. Сохранившийся в Японии комплекс традиционных национальных искусств играет заметную роль в определении общей атмосферы духовной жизни общества. Тем важнее помнить, что традиция — понятие исторически подвижное, непосредственно связанное со сферой идеологии. В нашем отношении к традиции неизбежно присутствует доля осовременивания, выражающаяся в определенном отборе фактов и в их сознательном или бессознательном идеологическом переосмыслении. Художественное произведение прошедшей эпохи, перенесенное в наши дни, часто начинает выполнять совершенно иную социальную функцию, чем в свое время. Более того, не все традиции, живущие в современной культуре, являются подлинно ценными с точки зрения общественного прогресса. Бережное отношение к традиции означает стремление донести до наших дней подлинно народное демократическое ядро национального наследия. н не имеет ничего общего с попытками привить массам созние национальной «исключительности», спекулируя на законном чувстве гордости своей национальной историей и культурой.

1. Долин А. А. Миф о Мисима Юкио. — Азия и Африка сегодня. 1972, № 8.

2. Ерасов Б. С. В поисках культурного самоопределения. — Вопросы философии. 1973, № 7.

3. Исикавй Тацудзо. Тростник под ветром. М., 1960.

4. Литературная газета. 01.06.1988.

5. Очерки новой истории Японии. М., 1950.

6. Хотта Есиэ. Памятник. М., 1962.

7. Бунгэй нэнкан. Токио, 1975.

8. Бунгэй нэнкан. Токио, 1979.

9. Бунгэй сюндзю. 1985, № 12.

10. Кониси Дзюнъити. Нихон бунгэй си. Т. 1. Токио, 1985.

11. Нисикава Нагао. Нихон кайки то нэонасионаризуму — сихай но идэороги. Дай ни кай ниссо гакудзюцу симпозиуму. Хококу ёси. Киото, 1982.

12. Саигуса Ясутака. Гэндай бунгаку но нака но сэнго. Токио, 1978.

13. Asahi Evening News. 25.01.1985, с. 9.

14. Japan’s Longest Day. Tokyo, 1981.

15. Inazo N. Bushido. The Soul of Japan. Rutland. Tokyo, 1980, c. 160–161.

16. Shiroyama S. War Criminal. The Life and Death of Hirota Koki. Tokyo, 1978, c. 79.

17. Spotlight. 1985, April.

Международная роль японского языка в современном мире сравнительно невелика и уступает роли языков ряда менее развитых стран. Японский язык не является языком ООН и почти не используется в качестве языка международных организаций, конференций, симпозиумов и т. д. Количество литературы на японском языке, предназначенной для распространения вне Японии (исключая учебную), также невелико.

Это объясняется многими причинами. Среди них и сравнительно позднее появление Японии среди передовых государств„и недолгое существование японской колониальной империи, и значительное отличие японского языка от языков других развитых стран, вызывающее трудности в обучении (различия в структуре языков усугубляются сложностью японской письменности). Однако не последнюю роль здесь играли особенности японской языковой политики.