С облегчением Тоун пришел к выводу, что Фалмер уже мертв и судьба смилостивилась над ним, – корни растения наверняка уже разрушили мозг. Но едва он об этом подумал, как послышался низкий горловой стон; Тоун взглянул на Фалмера и, ужасно перепугавшись, увидел, что конечности и тело его спутника слегка подергиваются. Судороги становились все сильнее, обретая своеобразный ритм, хотя вовсе не походили на мучительные и жестокие конвульсии предыдущего дня. Было ясно, что это рефлекторное, как у гальванизируемого трупа; и Тоун заметил, что движения происходят в унисон с томным и тошнотворным покачиванием ростков. Омерзительный этот ритм коварно завораживал и усыплял; в какой-то момент Тоун поймал себя на том, что отбивает его ногой.

Он попытался взять себя в руки, отчаянно цепляясь за остатки здравого рассудка. Неотвратимо возвращалась болезнь; к тошноте и лихорадке добавилась непреодолимая гадливость хуже отторжения смерти… Но прежде, чем окончательно сдаться, он достал из кобуры заряженный револьвер и шесть раз выстрелил в содрогающееся тело Фалмера. Он знал, что ни разу не промахнулся, но, даже когда последняя пуля достигла цели, Фалмер продолжал стонать и вздрагивать в одном ритме со зловещим покачиванием растения, и Тоун, проваливаясь в бред, все еще слышал эти нескончаемые, непроизвольные стенания.

Дальше наступило безвременье – он плыл по миру бурлящей ирреальности и безбрежного забвения. Очнувшись, Тоун никак не мог сообразить, сколько прошло часов или недель. Но сразу же понял, что лодка больше не движется, и, с трудом приподнявшись, увидел, что она застряла на илистом мелководье, уткнувшись носом в берег маленького лесистого острова посреди реки. Гнилостный запах тины витал над застойной водой, слышалось пронзительное жужжание насекомых.

Видимо, полдень вот-вот предстоял или недавно миновал, поскольку солнце стояло высоко в безмолвных небесах. С деревьев свисали развернутые кольца змееподобных лиан, и эпифитные орхидеи, крапчатые, будто змеи, гротескно склонялись к Тоуну с поникших ветвей. Мимо пролетали огромные бабочки с роскошными пятнистыми узорами на крыльях.

Тоун сел, чувствуя, как кружится голова, и вновь взглянул на сопровождавший его ужас. Создание разрослось невероятно, неописуемо: гигантские стебли с тройными ветвистыми рогами, венчавшие голову Фалмера, выпустили массу клейких усиков, что беспорядочно метались в воздухе, словно отыскивая опору – или новый корм. На самом верхнем из рогов раскрылся чудовищный цветок – мясистый диск величиной с человеческое лицо, бледный, как проказа.

Лицо Фалмера совсем ссохлось, и под натянутой кожей проступили очертания костей. Это лицо напоминало мертвый череп в маске из человеческой кожи, а тело под одеждой как будто осело и лишь немногим отличалось от скелета. Он больше не двигался – только ритмично подрагивал в такт стеблям. Свирепое растение высосало его досуха, сожрав все внутренние органы и плоть.

У Тоуна возник безумный порыв броситься на растение и вцепиться в него, но его охватил странный паралич. Растение было словно разумное существо, – казалось, оно наблюдает за Тоуном, подчиняет его своей нечистой, но могущественной воле. Прямо у него на глазах огромный цветок начал обретать смутное, противоестественное сходство с человеческим лицом. Отчасти оно напоминало Фалмера, однако было искажено, перекручено, и к его чертам примешивалось что-то совершенно дьявольское. Тоун не мог пошевелиться – и не мог отвести взгляда от этого богомерзкого уродства.

Каким-то чудом лихорадка оставила его и больше не возвращалась. На смену ей явился бесконечный леденящий ужас и безумие, и, охваченный ими, он сидел пред ликом гипнотического растения. Оно высилось из высосанной, высохшей мертвой оболочки, когда-то бывшей Фалмером, и толстые сытые стебли и ветви мягко покачивались, и огромный цветок плотоядно пялился на Тоуна своей нечестивой пародией на лицо. Тоуну казалось, будто он слышит негромкую, дьявольски сладостную мелодию, но не понимал, исходит она от растения или же это галлюцинация его переутомленных чувств.

Вяло текли часы, изнурительное солнце изливало на него свои лучи, как расплавленный свинец из титанического пыточного сосуда. От слабости и насыщенной зловонными миазмами жары кружилась голова, но Тоун не мог двинуться с места. Чудовищное растение все так же покачивалось, – похоже, оно достигло своих пределов роста. Но спустя очень много времени взгляд Тоуна упал на усохшие руки Фалмера, все еще судорожно сжимавшие подтянутые к груди колени. Из кончиков пальцев проросли крошечные белые корешки – они медленно извивались в воздухе, как будто нащупывая новый источник пищи. Затем такие же ростки появились из шеи и подбородка, и одежда на всем теле зашевелилась, словно под ней ползали невидимые ящерицы.

Тем временем таинственная мелодия становилась все громче и сладостнее, все призывнее и повелительнее, и гигантское растение закачалось в неописуемо обольстительном ритме. Это было похоже на соблазн сладострастных сирен, смертоносную истому танцующих кобр. Тоуна тянуло к растению неудержимо; зов растения подчинял его одурманенное тело и разум. Казалось, самые пальцы Фалмера, извиваясь змеями, манят его к себе. И вот уже Тоун стоял на дне лодки на четвереньках.

Он пополз вперед, перебравшись через ненужный теперь тюк с орхидеями, дюйм за дюймом, фут за футом, во власти зловещего ужаса и равно зловещего очарования, пока голова его не оказалась напротив иссохших рук Фалмера, из которых свисали ищущие поживу корни.

Беспомощный, будто силой заклятия лишенный воли, он почувствовал, как корешки, подобно ловким пальцам, ползут по его волосам, лицу и шее, острыми иглами вонзаясь в кожу. Он не мог пошевелиться, не мог даже закрыть глаза. Застывшим взором он еще успел увидеть мелькнувшую в воздухе золотисто-алую бабочку, и тут корни пронзили его зрачки.

Глубже и глубже вонзались ненасытные корни, и все новые отростки колдовской сетью окутывали его… Некоторое время казалось, будто связанные вместе живой и мертвый корчатся в единых конвульсиях. Наконец Тоун повис неподвижно в растущей смертоносной паутине; а колоссальное распухшее растение продолжало жить, и в душном, неподвижном вечернем воздухе в верхних его ветвях уже раскрывался второй цветок.

– Что ж, – сказал Гай Магбейн, – я вижу, ты еще жив.

Складывая эти слова, губы его приняли тонкий двусмысленный изгиб, который в тени занавесей мог оказаться равно улыбкой и ухмылкой. Гай шагнул вперед, глядя на больного несколько искоса, и протянул стакан с лекарством цвета граната.

Сэр Утер Магбейн сидел, опершись на груду подушек, и лицо его походило на череп с соломенными волосами и голубыми глазами. Он ничего не ответил, а стакан принял после некоторых колебаний. Со дна его светлых глаз поднимался темный бесформенный ужас – словно некий утонувший объект медленно всплывал на поверхность осенней запруды. Наконец сэр Утер взял стакан и осушил его судорожным залпом, точно ему было трудно глотать.

– На этот раз я очень болен, Гай, – сказал он голосом, который из-за некоего внутреннего напряжения либо физического стеснения звучал утробно и бесцветно. – Но больше всего я боюсь, что я, возможно, болен недостаточно… что все может повториться. Господи! Я не могу думать ни о чем больше и все время представляю себе черную удушающую агонию, ее слепой, невыносимый, душный ужас. Обещай мне – обещай снова, Гай, что ты отложишь мои похороны по меньшей мере на две недели, на месяц; и поклянись, когда меня все же зароют, прежде убедиться, что и кнопка, и электропроводка в моем гробу в полном порядке. Милостивый Боже!.. Что, если я проснусь в могиле… и обнаружу, что сигнализация не работает?!

– Не волнуйся, я обо всем позабочусь.

Это было сказано успокаивающим, слегка пренебрежительным тоном, и стороннему слушателю мог почудиться в этих словах зловещий смысл. Гай Магбейн направился к двери и не увидел, как плававший в глазах брата страх на миг стал осязаемым, узнаваемым. Гай небрежно бросил через плечо, не оглядываясь: