Главное, советовал многоопытный Линней, следует опубликовать этот список в журнале Академии наук, потому что «когда-то еще кто другой будет собирать эти растения в столь отдаленном крае». Астраханские степи тогда казались невероятно далекими! Рукопись же может потеряться, а это «было бы огромной потерей для ботаники».

Примерно с 1760 года Линней принимал горячее участие в подборе кандидатов на свободные должности в Петербургской Академии наук. Разумеется, он очень охотно рекомендовал их из числа своих учеников; это были действительно большею частью люди, преданные науке, способные и знающие свое дело. Но очень возможно, что ему хотелось видеть в Петербурге побольше своих учеников и потому, что они следовали его системе. И надо сказать, что к рекомендациям Линнея повсюду относились с большим вниманием. Три года он переписывается с Петербургской Академией наук о возможности приглашения на кафедру ботаники одного из его самых любимых учеников — Соландера.

«В течение некоторого времени он был моим учеником; равного ему я не имел. От меня, который скоро должен умереть, он примет кормило ботаники и всей естественной истории», — пишет он 3 августа 1761 года из Упсалы в Петербург и в конце того же года говорит в своем письме еще более убедительно: «Пусть мне не жить на свете, если найдется кто-нибудь, подающий бо́льшие надежды в ботанике и в общем естествознании, чем он… Поистине, не имей я собственного сына, я сам, с наступлением старости, передал бы ему свою профессорскую должность, так как не мог бы найти никого лучше».

Соландер работал в это время в Англии, и там его уговорили промолчать в ответ на петербургское предложение и остаться для составления описания Британского музея в Лондоне.

Переписка затянулась почти на три года и не увенчалась успехом, чем Линней был очень огорчен.

Когда-то у Линнея — маленького Калле — была своя особая грядка в родительском саду. Теперь, на склоне лет, в знаменитом Упсальском саду он вспоминает свой детский опыт «отдельного садика» и выращивает в нем сибирские растения, полученные от русских ученых.

Русские экспедиции того времени привозили меньше гербариев и больше описаний и рисунков растений. Гербарии тогда у нас еще не заняли того места в документации результатов полевых исследований, которое они уже заняли на Западе. Кроме того, надо представить себе дальность этих экспедиций и трудности с передвижением на лошадях и верблюдах. Да и бумаги у нас было мало, а гербарии требуют много бумаги. Что касается описаний растений, то при той путанице в распознавании их и классификации, какая царила у нас, как и повсюду, трудно было на них особенно и полагаться. Поэтому Линней так и интересуется семенами.

Вырастить у себя в садике и самому определить — это он считает надежным. В XVIII веке каждый ученый имел такой садик.

«Я устроил отдельный садик для них, — пишет он в 1773 году о растениях, семена которых ему прислал академик Паллас, — а также для ранее полученных мною сибирских растений. Теперь Ваши азиатские растения являются единственными, которые украшают сады северной Европы…»

Тесно был связан князь ботаников с русской Академией наук, искренне стремился он быть полезным ее процветанию и вместе с тем многое сам приобрел в результате многолетних связей с деятелями русской науки.

Иногда говорят, что Линней сам ничего нового не открыл, а только собрал и завершил исследования других, что вся его заслуга — в каталогизации и классификации природы. Да, верно то, что Линней имел немало талантливых предшественников!

Но это он вывел науку из критического положения, в котором она очутилась, создал науку ботанику на месте бывшего хаоса.

Он провел огромную реформу в ботаническом языке, без чего ботаника еще не была наукой по-настоящему, предложил простую схему классификации, применил ясный, удобный принцип двойных названий. Определил роды и виды растений. Он отобрал все правильное, сделанное до него другими учеными и подвел этим итог добытым ранее научным знаниям. Линней описал около 1200 родов растений, установил более 8000 видов.

Его интересовали вопросы биологии растений. Достаточно вспомнить «Календарь флоры», «Часы флоры», «Сон растений», вопросы кормовых и лекарственных растений. Исследования и систематизация животных сразу подвинулись, как только зоологи познакомились с зоологической схемой, терминологией и классификацией животных в первом же издании «Системы природы». Сам он описал около 2000 видов одних насекомых.

«Флора Швеции» и «Фауна Швеции» стали образцом для исследований по инвентаризации природных богатств. Пробирное дело, геология, палеонтология, фенология — во всех этих областях имя Линнея оставило большой след.

Мы помним, что Линней написал несколько больших учебников и учебных руководств по ботанике: о лекарственных веществах, о признаках болезней, о питании. И это еще далеко не все, что сделано одним человеком! Гениальным, исключительно добросовестным, преданным науке, редкой работоспособности!

При всех этих качествах все-таки встает вопрос: как же удалось это сделать? Вот здесь и надо сказать о предшественниках Линнея.

Во многом его успехи объясняются тем, что при поразительно счастливых данных, которыми обладал этот великий ученый, он во всех своих начинаниях обращался к тем, кто раньше положил свой камень в фундамент науки. Обобщить, подвести итог сделанному и двинуться дальше — такому принципу он следовал всю жизнь, не открывая открытого, не пренебрегая им и никогда не задерживаясь на достигнутом.

«До Линнея животное и растительное царства походили на переполненную сокровищницу, в которой тысячи тысяч драгоценностей лежат в пестром беспорядке, и где хотя каждый может найтись в крайнем случае, но всякий по-своему. Линней внес в нее порядок, который с радостью был принят всем светом, потому что отнюдь не все народы могли сообщаться между собою и понимать друг друга в своих сношениях», — пишет немецкий педагог и писатель Россмесслер.

Естественно, что труды Линнея и других ученых ближайших после него десятилетий ставили главным образом цели систематизации материалов; хаос фактов нуждался в порядке и форме, «хаос нужно было облечь в форму».

И это было достигнуто, а потом некоторое время и довольно «долгое время восхищались приобретенным порядком». На разные лады варьировали систему Линнея, строили одну за другой новые, но мало думали о связях между организмами, о причинах их сходства. Главным делом зоолога и ботаника явилась систематика.

Чтобы правильно найти место организма в системе, стали считать самым важным точнейшим образом описать его. Подсчитать число костей и косточек, число лепестков, тычинок и пестиков, рассмотреть в деталях строение растения или животного, отметить каждое пятнышко, волосок и — отнести к определенной систематической группе.

Задачу науки, удел ученого наилучшим образом сформулировал французский зоолог и анатом Жорж Кювье: «Называть, описывать и классифицировать — вот основа и цель науки».

Эта формула стала своего рода знаменем, девизом многих исследователей.

Но наступило время, когда наука, стремительно развившаяся со времени Линнея, получив от него огромный толчок к движению вперед, вдруг затопталась на месте. Она не говорила больше нового слова — значит, и не двигалась дальше. Потому что одно описание мелких фактов без попыток связать их общим рассуждением ничего нового не приносило.

«Определяем вид по одной шкурке, по одному экземпляру, даже не всегда живому, а набитому, не зная ничего о его органических изменениях и условиях, его переходных формах, его жизни и проч., и прибавляем только под конец описания: „Чучело видел я в таком-то кабинете“ или: „Единственный экземпляр этого насекомого у того-то“», — писал русский ученый К. Ф. Рулье.

Принципы классификации были неверны, потому что они не касаются родства организмов. По существу, классификаторы послелиннеевского времени оказались более формальными, чем их великий учитель.