Эпоху, длившуюся пять столетий и отделяющую "золотой век" раннего средневековья от нового периода, называют "темной". Все, кто следует этой традиции, исходят из того, что мир, выстроенный в предшествующие времена на казалось бы непоколебимом фундаменте логики, пошатнулся: рационализм перестал казаться единственной опорой человеческой природы, и рассудочная связь с миром и Богом утратила свою былую прочность. Историки-атеисты говорят в этой связи о неожиданном разгуле "религиозного фанатизма". Историки же Израиля, те из них, кто видят мир как отлаженный механизм, постижимый и даже управляемый челове-ние разумом, объясняют падение доверия к рационализму среди евреев тем, что сравнительно безбедные годы существования Израиля вышли, и еврейство оказалось в тисках между христианским фанатизмом на Западе и турецким экспансионизмом на Востоке. В этом есть доля правды.

Однако другая – и более значительная – доля в том, что история человеческого духа свидетельствует о периодическом обострении внимания к нелогическим возможностям психики. Это обострение, конечно же, может быть спровоцировано рядом исторических событий, но первопричину его следует искать во врожденном инстинкте баланса, который дух человеческий проявляет всякий раз, когда высокомерие рассудка становится угрожающим. То самое высокомерие, что выражается в неограниченной вере в возможности логики, что спровоцировало как-то вознесение Вавилонской башни, столь разгневившей Бога.

Рассудок ограничен в возможностях, и уже первые книги Библии предупредили об этом в самых драматических образах. Да, он может безгранично самоуглубляться, но есть передел, после которого самоуглубление становится удручающим, ибо подрывает волю к жизни, ту первозданную открытость миру и Богу, которая освящает существование, и подавление которой, согласно традиции, есть многозначительный грех. Напомним хотя бы, что иудаизм есть философия жизнелюбия и почтения к человеку, тогда как всякое идолопоклонство, в том числе идолизирование интеллекта унижает человека, а, значит, и его Творца.

Считается, будто традиция не-рассудочного восприятия мира в пределах еврейского духа была обнаружена лишь недавно. Следует, однако, напомнить, что уже в самом начале "темного" периода один из крупнейших еврейских философов 14 века, сефард Хасдай Крескас, восстал против законности логического подхода к жизни, столь чуждого, как считал он, особенно еврейскому национальному духу. Выступив против интеллектуализма греческой (аристотелевской) культуры, "затемнившей глаза Израилю", Крескас утверждал, что еврейский Бог – прежде всего не интеллект, не рассудок, но тот сплав разума и чувства, логики и интуиции, очевидного и скрытого, постижимого и необъяснимого, который наделяет человека способностью к любви, т.е. к отношению и состоянию, не сводимому ни к одному из составляющих его и известных нам начал.

Именно таковой по преимуществу оказалась в позднем средневековье ориентация еврейского духа, о чем свидетельствуют два самых значительных движения эпохи: каббализм на Западе и хасидизм на Востоке, по существу представляющие собой элитарный мистицизм в первом случае, и мистицизм популярный – во втором.