В следующий раз падает Тесси, и Ло-Ло поднимает сестру, бросив испуганный взгляд на преследующую их тварь. Тварь окружают танцующие в воздухе насекомые, и иногда она на ходу сжирает кого-то из них. Ло-Ло может видеть Тесси в одном выпученном немигающем глазу. Себя она видит во втором.

Они выскакивают на пляж, жадно хватая ртом воздух, дыхание у них перехватывает, и дальше бежать некуда, кроме как в воду. Но, может, это и есть путь к спасению, потому что в воде корабль — тот самый, который они видели достаточно часто в последние несколько недель. Либбит говорит, что корабль — совсем не то, что видится, но теперь он — белая мечта спасения. Да и всё равно ведь выбора нет. Большой мальчик совсем рядом.

Он вылез из плавательного бассейна, буквально сразу после того, как они закончили играть в свадьбу Ади в Рэмпопо, в детском домике на боковой лужайке (сегодня Ади играла Ло-Ло). Иногда Либбит может заставить этих тварей уйти, что-то нацарапав в своём альбоме, но сейчас Либбит спит: у неё выдалось много тревожных ночей.

Большой мальчик выпрыгивает с тропы на пляж, песок летит во все стороны. Его выпученные глаза смотрят на них. Белое брюхо, набитое зловонными внутренностями, выпирает. Шея пульсирует.

Две девочки (взявшись за руки, они стоят в бурлящей воде, которую папочка называет низким приливом) переглядываются. Потом смотрят на корабль, который покачивается на якоре, со свёрнутыми, сверкающими на солнце парусами. Вроде бы он уже и ближе, словно двинулся им на помощь.

Ло-Ло говорит: «Мы должны».

Тесси говорит: «Но я не умею плавать».

«Ты можешь плавать по-собачьи!»

Большой мальчик прыгает. Они слышат, как брюхо шлёпает при приземлении. Словно чем-то мокрым ударили по воде. Синева уходит с неба, оно расцвечивается красным. Потом — медленно — вновь становится синим. Такой вот выдался день. И разве они не знали, что такой день грядёт? Разве они не видели этого в затравленных глазах Либбит? Няня Мельда знает; даже папочка знает, но он проводит здесь не всё время. Сегодня он в Тампе, и, глядя на зеленовато-белый ужас, который почти их настиг, они знают, что Тампа с тем же успехом может быть на обратной стороне луны. Они могут надеяться только на себя.

Тесси сжимает плечо Ло-Ло холодными пальцами: «А как же течение?»

Но Ло-Ло качает головой: «Течение — это хорошо. Течение поможет нам добраться до корабля».

На разговоры времени больше нет. Лягушкообразная тварь вновь изготавливается к прыжку. И девочки понимают: пусть тварь не может быть настоящей, каким-то образом она — настоящая. Она может их убить. Лучше попытать счастья в воде. Они поворачиваются, по-прежнему держась за руки, и бросаются в воду. Они смотрят на белый корабль, покачивающийся на якоре так близко от них. Конечно же, их поднимут на борт, а потом кто-нибудь воспользуется радио, чтобы связаться с «Гнездом». «Мы выловили парочку русалок, — скажут они. — Может, вы знаете, кто их потерял?»

Течение разделяет их руки. Оно не знает жалости, и Ло-Ло тонет первой, потому что яростнее с ним сражается. Тесси слышит, как сестра выкрикивает два слова. Сначала призыв о помощи, потом, смирившись с неизбежным, её имя.

Тем временем течение тащит Тесси к кораблю и одновременно поддерживает её на плаву. Несколько чудесных мгновений создаётся ощущение, что она плывёт на маленьком плоту, а собачье бултыхание придаёт ей скорости. А потом, перед тем как более холодная вода поднимается из глубины и охватывает её лодыжки, она видит, что корабль превращается в…

Вот картина, которую я рисовал не один раз, а снова, снова и снова:

Белизна корпуса не исчезает; она всасывается внутрь, как кровь, отливающая от щёк перепуганного человека. Корабль теперь совсем другой: канаты обтрёпаны, краски выцвели, стёкла в окнах кормовой каюты разбиты. На палубе мусор перекатывается с кормы на нос и обратно. И так было всегда. Просто Тесси ничего этого не видела. Теперь видит.

Теперь верит.

Кто-то появляется на палубе. Подползает к поручню, смотрит сверху на девочку. Сутулящаяся фигура в красном одеянии с капюшоном. Волосы (возможно, и не волосы) влажными патлами обрамляют сливающееся с капюшоном лицо. Жёлтые руки хватаются за растрескавшееся гниющее дерево. Фигура медленно поднимается.

И машет рукой девочке, которая скоро ИСЧЕЗНЕТ.

Потом фигура говорит: «Иди ко мне, дитя».

И утопающая Тесси Истлейк думает: «Это ЖЕНЩИНА».

Она уходит под воду. Чувствует ли она, как ещё тёплые руки, руки только что умершей сестры, хватают её за ноги и тащат вниз?

Да, разумеется. Разумеется, она чувствует. Верить — также и чувствовать. Вам это скажет любой художник.

Если ваша жизнь будет достаточно долгой, и ваша думающая машинка в голове не зависнет, наступит время, когда вы будете жить исключительно ради воспоминания о последнем счастливом событии. Это не пессимизм, это логика. Я надеюсь, что под моим списком счастливых событий черта ещё не подведена (если бы я придерживался иного мнения, жить не имело бы смысла), но промежуток между последним имевшим место быть и следующим затягивается. Последнее я помню отлично. Произошло оно более четырёх лет назад, вечером пятнадцатого апреля, в галерее «Скотто». Между семью сорока пятью и восемью часами, когда в тенях на Пальм-авеню только начали появляться первые мазки синего. Время я знаю точно, потому что постоянно поглядывал на часы. В галерее уже собрался народ (залы были набиты битком и даже чуть больше), но моя семья ещё не прибыла. Ранее я повидался с Пэм и Илзе, и Уайрман заверил меня, что самолёт Мелинды приземлился в назначенное время, но до галереи они ещё не добрались. И не позвонили.

В нише по левую руку от меня, где бар и восемь картин «Закат с…» собрали толпу, музыкальное трио из местной консерватории бренькало похоронную версию джазовой композиции «Му Funny Valentine». Мэри Айр (с бокалом шампанского в руке, но ещё трезвая) разглагольствовала о чём-то художественном перед группой внимательных слушателей. Справа от меня находился зал побольше, где устроили шведский стол. На одной стене висели картины «Розы, растущие из ракушек» и «Я вижу луну», на другой — три вида Дьюма-роуд. Я заметил, что некоторые люди фотографируют их камерами, встроенными в мобильники, хотя при входе на треножнике стояла табличка, на которой чётко и ясно большими буквами указывалось, что фотосъёмка запрещена.

Я обратил на это внимание проходившего мимо Джимми Йошиды, он кивнул, но не рассердился, не выказал ни малейшего раздражения, скорее, выглядел ошеломлённым.

— Здесь так много людей, которых я никак не связываю с миром искусства и даже просто не знаю. На моей памяти впервые выставка собирает столько народу.

— Это плохо?

— Господи, нет! Но после стольких лет, ушедших на то, чтобы удержаться на плаву, такой успех очень уж непривычен.

Центральный зал галереи «Скотто» был достаточно большим, что в этот вечер пришлось очень кстати. Хотя еда, выпивка и музыка находились в залах поменьше, именно здесь, в центральном зале, собрались гости. Картины цикла «Девочка и корабль», подвешенные на почти невидимых шнурах, занимали середину зала. «Смотрящего на запад Уайрмана» определили на дальнюю стену. На всей выставке только эту картину да «Девочку и корабль № 8» я пометил наклейками «НДП». «Уайрмана» — потому что картина принадлежала ему, «№ 8» — потому что просто не мог заставить себя её продать.

— Что, вздремнуть так и не удалось? — раздался слева от меня голос Анжела Слоботника, как и всегда, игнорировавшего тычки локтем в бок от собственной жены.

— Нет, я бодрый как никогда, просто…

Мужчина в костюме стоимостью не меньше двух тысяч баксов протянул мне руку.

— Генри Вестик, Первый сарасотский банк. Частные вклады. Ваши картины — удивительные, мистер Фримантл. Я поражён. Потрясён.

— Благодарю, — ответил я и подумал, что он забыл сказать: «ВЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ НА ДОСТИГНУТОМ». — Вы очень добры.