Хэдлок схватился за одну из ручек, и кресло завалилось не назад, а вбок, ударилось о стол Джимми Йошиды. Припадок набирал обороты, мисс Истлейк трясло, бросало взад-вперёд, как марионетку. Сеточка для волос сползла и теперь елозила по ним из стороны в сторону, сверкая под флуоресцентными лампами. Ноги дёргались, одна из красных туфелек свалилась. «Ангелы хотят носить мои красные туфли»,[160] — подумал я, и, словно в ответ на мои слова, кровь хлынула из носа и рта Элизабет.

— Держите её! — крикнул Хэдлок, и Уайрман бросился на ручки кресла, чтобы удержать в нём Элизабет.

«Это сделала она, — хладнокровно подумал я. — Персе. Кем бы они ни была».

— Я её держу! — отозвался Уайрман. — Ради Бога, вызовите «скорую»!

Хэдлок обежал стол, снял трубку, набрал номер.

— Твою мать! Длинный гудок!

Я выхватил у него трубку.

— Нужно набирать девятку для выхода в город, — сказал я и принялся сам нажимать кнопки, придерживая плечом трубку возле уха. Когда спокойный женский голос на другом конце провода спросил, что случилось, я смог всё объяснить. Но вот адрес не вспомнил. Забыл даже название галереи.

Я передал трубку Хэдлоку и вокруг стола направился к Уайрману.

— Господи Иисусе, — прошептал он. — Я знал, что нельзя нам привозить её сюда. Я знал… но она так настаивала.

— Она без сознания? — Я вглядывался в Элизабет, привалившуюся к спинке кресла. Её открытые глаза невидяще смотрели в какую-то точку в дальнем углу. — Элизабет? — Ответа не последовало.

— Это был инсульт? — спросил Уайрман. — Никогда не слышал, чтобы он вызывал такие судороги.

— Никакого инсульта, — ответил я. — Что-то заткнуло ей рот. Поезжай с ней в больницу…

— Разумеется, я…

— И если она скажет что-нибудь, слушай внимательно.

Подошёл Хэдлок.

— В больнице её ждут. «Скорая» подъедет с минуты на минуту. — Он сурово глянул на Уайрмана, потом его взгляд смягчился. — Ох, да ладно.

— Что «ладно»? — переспросил Уайрман. — Что значит это ваше «ох, да ладно»?

— Если что-то подобное должно было случиться, где, по-вашему, она бы хотела, чтоб это произошло? Дома в постели или в одной из галерей, где она провела столько счастливых дней и ночей?

Уайрман шумно вздохнул, кивнул и, опустившись на колени рядом с Элизабет, начал поправлять ей волосы. Её лицо пошло красными пятнами, а горло раздулось, будто что-то вызвало сильнейшую аллергическую реакцию.

Хэдлок запрокинул голову Элизабет назад, пытаясь облегчить её дыхание. А вскоре мы услышали быстро приближающуюся сирену «скорой помощи».

Выставка тянулась и тянулась, и я оставался её главным действующим лицом. Отчасти из-за усилий, затраченных Дарио, Джимми и Элис, а главным образом — ради Элизабет. Я думал, она бы этого хотела. Мой миг славы — так она называла эту выставку.

Но на праздничный обед я не пошёл. Извинился и отправил вместо себя Пэм и девочек заодно с Кейменом, Кэти и несколькими другими гостями из Миннесоты. Наблюдая за их отъездом, я вдруг вспомнил, что никого не попросил довезти меня до больницы. Я стоял перед зданием галереи, теша себя надеждой, что Элис Окойн ещё не уехала, когда рядом остановился старенький «мерседес». Стекло передней дверцы опустилось.

— Садитесь, — донёсся из салона голос Мэри Айр. — Если вы собрались в Мемориальную больницу, я вас подвезу. — Заметив, что я колеблюсь, она криво улыбнулась: — Мэри сегодня практически не пила, уверяю вас, и в любом случае после десяти вечера улицы Сарасоты пусты. Старики глотают прозак и запивают его виски, устраиваясь поудобнее, чтобы смотреть Билла О'Райли по ТиВо.

Я сел. Дверца лязгнула, закрываясь, и в какой-то момент мне показалось, что мой зад вот-вот коснётся асфальта Пальм-авеню. Но проседание всё-таки прекратилось.

— Послушайте, Эдгар… — Мэри замялась. — Я всё ещё могу называть вас Эдгаром?

— Естественно. Она кивнула.

— Прекрасно. Я не очень-то помню, как мы расстались. Иногда, когда я сильно напиваюсь… — Она пожала костлявыми плечами.

— Мы расстались лучшими друзьями.

— Это хорошо. Что же касается Элизабет… хорошего тут мало. Верно?

Я кивнул, не решаясь произнести хоть слово. Машин на улицах практически не было, как и обещала Мэри. Тротуары просто вымерли.

— У неё и Джейка Розенблатта какое-то время был роман. Очень серьёзный.

— И что произошло? Мэри покачала головой.

— Точно не знаю. Если бы вы заставили меня поделиться своим мнением, я бы сказала, что она слишком привыкла быть себе хозяйкой, чтобы принадлежать кому-то ещё. На время — да, но не более того. А Джейк так и не смог её забыть.

Я помнил, как он сказал: «На хер правила, мисс Истлейк», — и задался вопросом, а как он называл её в постели? Определённо не мисс Истлейк. Но размышления такого рода были грустны и бесполезны.

— Может, оно и к лучшему, — продолжила Мэри. — Она теряла форму. Если б вы знали её в расцвете лет, то понимали бы, что она не хотела запомниться людям такой.

— Мне бы очень хотелось знать её в те годы.

— Могу я что-нибудь сделать для вашей семьи?

— Нет, — ответил я. — Они обедают с Дарио, Джимми и всем штатом Миннесота. Я присоединюсь к ним позже, если смогу. Может, к десерту… И я снял номер в «Ритце», где проведу ночь. Если не получится вечером, увижусь с ними утром.

— Это хорошо. Они милые люди. И понимающие.

Пэм, похоже, теперь действительно понимала меня лучше, чем до развода. Разумеется, ведь теперь я был художником из Флориды, а не супругом-психопатом из Миннесоты. Или, того хуже, супругом-убийцей.

— Я собираюсь расхвалить вашу выставку до небес, Эдгар. Сомневаюсь, что этим вечером мои слова что-то значат для вас, но, думаю, потом мои похвалы принесут плоды. Ваши картины удивительные.

— Спасибо, Мэри.

Впереди в темноте засверкали огни больницы. По соседству располагалась придорожная забегаловка. Возможно, многие тамошние посетители со временем становились пациентами кардиологического отделения.

— Вы передадите Либби мои наилучшие пожелания, если её состояние позволит ей вас выслушать?

— Обязательно.

— И у меня есть кое-что для вас. В бардачке. Конверт из плотной бумаги. Я собиралась использовать этот материал, чтобы заманить вас на интервью после выставки, ну да хрен с ним.

Я не сразу справился с кнопкой, открывающей бардачок, но в конце концов маленькая дверка откинулась, как челюсть покойника. В бардачке лежал не только нужный мне конверт (археолог обнаружил бы там вещи, датируемые, возможно, 1965 годом), но его я сразу заметил — как и напечатанное на нём моё имя.

Мэри припарковалась перед больницей в зоне с указателем: «ПЯТЬ МИНУТ НА ВЫСАДКУ И ПОСАДКУ».

— Вас ждёт сюрприз. Во всяком случае, я была поражена. Моя давняя подруга, редактор, раскопала это специально для меня. Она старше Либби, но по-прежнему в здравом уме.

Я открыл конверт и достал два листа: ксерокопии древней газетной заметки.

— Из «Эха недели», что издавалась в Порт-Шарлотт. Июнь тысяча девятьсот двадцать пятого года, — пояснила Мэри. — Должно быть, та самая заметка, которую видела другая моя приятельница, Эгги, и сама я не добралась до этих материалов лишь по одной причине: Порт-Шарлотт слишком уж далеко на юге. Да и газета приказала долго жить ещё в тысяча девятьсот тридцать первом году.

Свет уличного фонаря, под которым остановилась Мэри, не позволял разобрать мелкий текст, но я прочитал заголовок и разглядел фотоснимок. Долго смотрел на него.

— Для вас это что-то значит, не правда ли? — спросила Мэри.

— Да. Просто не знаю что.

— Если выясните, скажете мне?

— Обязательно. Возможно, вы мне даже поверите. Но, Мэри… это будет история, которую вы не сможете опубликовать. Спасибо, что подвезли. И спасибо, что пришли на мою выставку.