В Новую Англию пришла зима со свежим холодным воздухом и прозрачным голубым небом. На окнах выросли нарисованные морозом узоры, напоминающие листья папоротника. Маленький ручей, протекающий через задний двор, – главная достопримечательность этой пустой территории, – большую часть года скрытый от людских глаз, наконец снова стал виден среди обнаженных деревьев, узкой черной лентой отмечая границу с покрытыми снегом скалами. Этот ручей никогда не замерзает, и весь год он булькает и пузырится на своем пути неизвестно куда.

Когда я была маленькой, зима приводила меня в восторг. Я любила скрип, который раздается, когда приминаешь снег ботинком, и представляла себе, как будто весь мир покрыт бриллиантами, мерцающими на солнце мириадами крошечных зеркал. Я до сих пор испытываю трепет, когда снег медленно падает на землю, как будто сейчас произойдет что-то волшебное. Когда Келли и Брайан были маленькие, я любила надеть на них самую теплую одежду, закутать в шарфы и варежки и пойти с ними поиграть. Другие матери вполне удовлетворялись тем, что стояли в стороне и наблюдали за своими детьми, а для меня этого было мало. Когда они катались на санках, мы все катались с ними, с воплями и хохотом летя с ледяной горы, каждый на своем сверкающем алюминиевом блюде или на старых деревянных санях. Мы ходили по заячьим следам, надеясь в кустах найти зайчат, или искали чистый ровный участок, где лежит нетронутый свежий снег, и делали снежных баб, причем моя баба казалась нелепо большой по сравнению с детскими, но я по-детски радовалась тому, что она самая лучшая.

Мой день рождения приходится на зиму, но я уже не праздную его – то есть это означает, что я больше не пеку торт. Теперь я просто получаю удовольствие от зимней красоты природы и надеюсь, что Стюарт напомнит детям, что, хотя мама не любит свой день рождения, она никогда не отказывается от подарков.

Когда есть свободное время, мы катаемся на лыжах. Это дорогое, но необыкновенно увлекательное семейное занятие, одновременно возбуждающее и умиротворяющее. Скользить вниз по извивающейся лыжне, покрытой мягким, как бархат, снегом, мимо молчаливо стоящих сосен, и прислушиваться к единственному звуку – поскрипывающему свисту лыж, – конечно, это идеальное катание. Обычно на лыжне слишком много народу, и после того, как удается пробраться через толпу, приходится бесконечно долго стоять в очереди у подъемника, чтобы скатиться с горы снова.

Однако зима может наскучить со своими короткими днями и долгими часами темноты, но как раз, когда начинаешь тосковать, наступает Рождество. Для меня Рождество – это смесь воспоминаний: особенная еда, веселая музыка, и – мандарины. Когда я была молодая, их можно было купить только в декабре, и до сих пор, если я чувствую запах мандарина, я знаю, что скоро Рождество.

Воспоминания создаются из мелочей, таких, как дом, наполняющийся до отказа шумными родственниками, запах сосны, лампочки, которые освещают обертки подарков мерцающим светом, привлекая детишек с широко распахнутыми глазами. Когда Келли и Брайан были детьми, мы читали книгу Чарльза Диккенса «Рождественская песнь» каждый вечер с Рождества до наступления января. У нас была книжка с объемными иллюстрациями, и мы все забавлялись, разглядывая трехмерные сцены, которые на наших глазах оживляли прочитанную историю. У меня все еще лежит где-то эта книга.

Когда приближалось Рождество, весь дом наполнялся теплым запахом выпечки. Фруктовый пирог и маленькие пирожки для Стюарта, струфоли и другие итальянские лакомства для меня, и резное печенье для Келли и Брайана. Для нас с детьми наступало безумное время, мы с ног до головы были покрыты мукой и сахаром, а Мозес вертелся рядом, готовый схватить любой случайно упавший на пол кусочек. Из стереопроигрывателя разносились по дому звуки рождественских песен, сообщавшие о мире и любви с такой силой, что Стюарт начинал сходить с ума.

– Дети, вы не можете слушать музыку, не переступая звукового барьера? – взывал он.

Мы хихикали за его спиной: ведь это я включала так громко, а не дети.

Каждый год у нас был день открытых дверей – традиция, которую мы завели около десяти лет назад. Мы приглашаем, кажется, половину западного полушария. Приготовления начинаются за несколько недель, напряжение нарастает, и почти каждый раз в какой-то момент я теряю самообладание.

Стюарт всегда приглашал людей со своей работы, многие из которых обычно вращаются в более изысканных кругах, чем наш. Я считала, что поднялась выше маминого окружения, но при некоторых из наших гостей я чувствовала себя неуютно, как будто я была нанятой прислугой на собственной вечеринке. Я пыталась, чтобы Стюарт не заметил мои чувства, но однажды он заметил, что эти люди приходят к нам каждый год и им явно нравится наше гостеприимство и замечательный стол. Может быть, но, тем не менее, они держались так, что я чувствовала себя ниже их, и я, как черт, трудилась, чтобы достигнуть совершенства.

Я отчаянно составляла списки еды и всего, что нужно купить, списки того, что надо приготовить, списки гостей приглашенных или забытых, списки того, какие есть списки, – я была как корзина, набитая списками.

– Брайан, выключи телевизор, ты обещал сегодня сложить дрова! Сегодня твоя очередь мыть и чистить серебро! И лампочки! На сосне мало лампочек! Мы не успеваем по моему плану!

– Келли, уберись с кровати! Я знаю, что сегодня суббота, но ты обещала помочь мне испечь печенье и хлебцы – я еще не сосчитала, на сколько человек надо готовить! О, Боже, кончится тем, что мы ничего не успеем!

Стюарт пытался не попадаться мне на глаза, но ни для кого не делалось исключений. Его приставляли к работе – покупать напитки, вешать украшения, двигать мебель, пылесосить ковры.

– Ты повесил лампочки? Ты хочешь сказать, что кончил пылесосить? Но за этим креслом еще собачья шерсть! Ну давай, двигай это проклятое кресло!

Они просто не понимали! Прежде чем в очередной раз бежать в бакалейную лавочку, я задержалась, чтобы немного взбодрить себя кофе и просмотреть почту. Я люблю праздничную почту – открытки и письма, не отягощенные счетами. Конверты наполнены написанными вручную записками или аккуратно напечатанными письмами, которые читаешь с удовольствием, и в этот момент возникают драгоценные связи со старыми друзьями. Мы общаемся, невзирая на разделяющие нас мили и годы, с надеждой на то, что нам удастся сохранить свет дружбы и воспоминаний.

Одной из моих самых старых подруг была Дженис Черни, нынче Дженис Бернс. Мы вместе выросли, учились в одной школе, потом обе уехали из дома. Они с Майклом после женитьбы уехали недалеко от дома, но последние десять лет живут в Чикаго. Мы обменивались открытками и письмами и устраивали вечера воспоминаний, когда они приезжали в восточную часть Америки навестить родителей, все еще живущих в Оуквиле. Заметив конверт с каракулями Дженис, я села прочесть ее открытку.

Кроме поздравлений с Рождеством эта открытка содержала, как всегда, страницу семейных новостей. Письмо было напечатано и скопировано на ксероксе, и я отметила, что оно выглядит не таким личным, как записки, написанные от руки. Кроме новостей о том, какой колледж выбрала Сара, сколько стоит работа Джейсона и о великолепных успехах Майкла в роли руководителя корпорации, там был раздел, который совершенно выбил меня из колеи.

«У нас есть идея, – писала Дженис, – снова всем встретиться. Со времени нашего выпуска прошло тридцать лет: напоминаю тебе об этом на случай, если ты забыла. Я вхожу в координационный комитет, хотя и не понимаю почему (ведь я живу так далеко), но я все тебе подробно сообщу после праздников. Это будет где-то в июле. Разумеется, ты должна приехать».

Да уж я думаю! Я переваривала эту восхитительную новость, и меня переполняло возбуждение.

– Послушайте! – закричала я, бросаясь к своей семье, чтобы поделиться новостью. – У нас будет встреча нашей группы. Это первая встреча после окончания школы. Через столько лет! Мы обсуждали двадцатипятилетие, но не получилось. Представляете – встреча через тридцать лет.