– Навряд ли. Я Генри Смит, уборщик мистера Розена.

– Привет, Генри. Я Хоб Дракониан. Я друг мистера Розена.

– Да, сэр. Я так и подумал, что вы друг.

– Мистер Розен еще не появлялся?

– Его тут не было, когда я пришел, – озадаченно поглядел на него Генри.

– А когда вы его ждете?

– Я вообще его не жду. Мой чек он просто оставляет на холодильнике. Я прихожу каждую субботу. А он когда тут, когда нет.

Суббота? Забавно. Хоб пришел к Максу в пятницу. Должно быть, Генри спутал дни недели.

– По-моему, Генри, сегодня пятница.

– Нет, сэр. Нынче суббота.

– Откуда такая уверенность?

– Потому как перед приходом сюда я каждую субботу хожу в шул,[89] что на перекрестке Сто тридцать седьмой улицы и Ленокс-авеню.

Хоб принялся шевелить извилинами, но мозг несколько парализовало. Ему было трудно уразуметь даже простейшее утверждение. Вернее, если предположить, что оно простое. Итак, суббота. Значит, он трупом пролежал целых двадцать четыре часа.

Что ж, он просто устал. Эти иудейские разводы выжимают человека, как лимон. Но на самом деле, конечно же, причина заключается в комбинации кокаина и той сиреневой пилюли в золотистую крапинку, подсунутого Келли стомегатонного релаксанта. Если мозг – мышца, то снадобье и вправду сработало.

– Вы что-то нестойкий, – заметил Генри, наблюдая, как Хоб поднимается на ноги. Хоб чувствовал себя, как новорожденный олененок, делающий первый в жизни шаг. А выглядел, как застреленный жираф. Подавшись вперед, Генри поддержал Хоба, чтобы тот не налетел на стену. – Может, принести вам чуток кофею, пока я не ушел?

Хоб чуть не отказался: «Черт, да все в порядке, я могу взять кофе сам, только поверните меня в сторону кухни и малость подтолкните». Но затем девственную целину его рассудка вспахали две мысли. Первая: «Отдам все на свете за чашку кофе, да чтоб ее вложили в мои трясущиеся руки». Вторая: «Как только Генри выйдет из комнаты, я смогу принять пару понюшек и взять себя в руки».

– Спасибо, Генри, если не слишком трудно, я бы с радостью выпил кофе.

Генри сходил в кухоньку и быстро приготовил Хобу чашку растворимого кофе, набрав горячей воды из-под крана. Подождал, пока Хоб отхлебнет, затем спросил:

– Теперь лучше?

– Замечательно, Генри. Мистер Розен не говорил, когда вернется?

– Он никогда мне ничего не говорит, – покачал головой Генри. – Я просто прибираюсь. Еще чего-нибудь?

Хоб покачал головой.

– Тогда я ухожу. До встречи в следующую субботу, если вы еще тут будете.

Как только Генри ушел, Хоб открыл ящик кофейного столика и нашел большой оникс, аккуратно убранный Генри. Кокаин по-прежнему был на камне, равно как бритва и нюхательная трубочка. Должно быть, Генри очень надежный служащий, если каждую субботу убирает подобное зелье и не теряет головы. А может, он просто религиозен.

Но если сегодня суббота…

Придется взглянуть правде в глаза: если этот мужик был в шуле, значит, и вправду суббота.

Тогда куда же подевалась пятница? Если уж на то пошло, в какой день недели состоялся вылет с Ибицы? У кого-то съехала крыша – либо у него, либо у времени. Пожалуй, пока что об этом лучше не думать. День потерялся. Что потеряется в следующий раз? Отделив бритвой две коротких понюшки, Хоб втянул их носом. Кокаин опалил пазухи носа, их передернуло. Затем голова прояснилась. По деснам разлилось приятное онемение зарождающегося перитонита. Тут же стало намного лучше: ни одно средство не может так облегчить последствия злоупотребления кокаином, как сам кокаин. Секунду-другую Хоб боролся с искушением принять еще пару понюшек. И тут зазвонил телефон.

Хоб решил не обращать на него внимания. Однако не так-то просто позволить телефону просто названивать, даже если он не твой. Надрывающийся телефон требует, чтобы ему ответили. Но должен же у Макса быть какой-то автоответчик на время его отсутствия! А может, он просто не придает подобным звонкам никакого значения – дескать, перезвонят, если что-нибудь важное.

Телефон продолжал настойчиво трезвонить. Умолк только звонка после двадцатого.

Хоб допил кофе, открыл чемодан и разложил свой скудный гардероб – запасные джинсы, пара рубашек, смена белья и плотный свитер на случай внезапных заморозков в июле. Прошел в ванную и принял душ. Помогло. Побрился. Это помогло еще больше. Потом оделся и вышел в гостиную.

Оба видеомагнитофона, ощетинившиеся крохотными красными и зелеными лампочками, переключателями и шкалами, выглядели ужасно сложными. Не годится ломать хозяйские игрушки. Хоб решил осмотреть их попозже, а пока есть и более насущная проблема: голод. Он уже собирался пошарить в кухоньке, когда телефон зазвонил снова, а за ним трель подхватил и другой, расположенный где-то подальше. Хоб не стал поднимать трубку ни на том, ни на другом, решив обследовать апартаменты на случай, если Макс лежит где-нибудь без признаков жизни или вообще без наличия таковой.

В спальне Макса, расположенной по ту сторону гостиной, Хоб наткнулся на открытый ящик бюро, где лежало полдюжины связок ключей. Под ключами обнаружились вездесущие пузырьки с марафетом и пилюлями. Но никакой травки, хотя Хоб предпочел бы именно ее. А под аптечным стеклом – тысячи полторы долларов сотенными купюрами, схваченные широкой синей резинкой. А под ними – вороненый револьвер «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра. Хоб не притронулся к нему и пальцем. Порой подобные штуковины срабатывают от легчайшего прикосновения. А насколько Хоб мог судить, пистолет заряжен.

Глядя на пистолет, наркотики и купюры, Хоб предавался сумрачным раздумьям, когда телефон снова зазвонил. И в тот же миг в замочной скважине входной двери заскрежетал ключ.

Чтобы открыть дверь апартаментов Макса, требуется три ключа. Хоб слушал, как замки щелкают один за другим. Затем дверь распахнулась, и в помещение вошла Дорри, секретарша Макса, с которой Хоб уже познакомился – двадцать четыре часа назад, если верить Генри. Но если уж не верить негру-уборщику иудейского вероисповедания, не ворующему марафет своего босса, то кому же верить вообще? Одета Дорри была в твидовые брюки и черную водолазку.

– Вам известно, сколько занимает дорога сюда из Бруклин-Хайтс? – вопросила она.

– Полчаса? – предположил Хоб.

– Кладите час двадцать, считая пятнадцатиминутную задержку под рекой.

– Прискорбно слышать, но я тут ни при чем.

– Очень даже при чем! Макс уже не первый час пытается дозвониться до вас, но там, откуда вы приехали, на телефонные звонки отвечать не принято. А может, вы даже толком не знали, что это за звон.

– На Ибице мы слыхали о телефонах, – сообщил Хоб, – но не доверяем им.

– Это очевидно. Одним словом, Макс позвонил мне и попросил приехать сюда, чтобы выяснить, живой вы или мертвый, и если живой, попросить вас взять чертову телефонную трубку, он хочет с вами поговорить.

Она уставилась на Хоба испепеляющим взором – прекрасная и разобиженная, как раз такая, чтоб Хоб ощутил себя на знакомой территории: обвиняемым в том, что не сделал дело, которое предпочитал оставить несделанным. Едва-едва познакомился с Дорри, но со стороны все выглядит так, будто их не заладившийся брак уже балансирует на грани краха. Хоб мысленно отметил, что жениться на ней нельзя ни в коем случае; за глаза хватит и далеко идущих свиданий.

– Чего это вы на меня так смотрите? – не выдержала она. – У меня что, с макияжем что-то не в порядке?

– Знаете, вы прекрасны в бешенстве, – заметил Хоб.

Дорри вытаращилась на него. От этого оксюморона[90] ее надутые паруса вдруг обвисли и заполоскали, как от встречного ветра. Она явно без ума от двусмысленностей. Хоб заметил, что ее нижняя губа поблескивает.

– Вы чокнутый, – наконец проговорила Дорри.

– Да нет, знаете ли. Просто я таким замысловатым способом приглашаю вас отобедать в моем обществе.