Герои Толстого; многие из них живут в Петербурге.

Но он для них историческая давность, которая может измениться, но не исчезнет.

Это колонны, которые ничто не поддерживают.

Они сделаны из меди и подкрашены под мрамор. Но показаны под куполом храма.

Колонны пририсованы Николаем, и они сделали здание неумелым – дилетантски темным.

Тот свод, который мы видим в Исаакиевском соборе, нарисован.

Исаакиевский собор, здание, которое все-таки принято городом.

Но оно любопытный факт театральной архитектуры.

На фронтоне изображены сцены, показывающие различных героев церковных книг, одноименных с именами людей царской фамилии.

Сам же фронтон не мраморный, он металлический.

Он является одним из первых в мире созданий при помощи гальванопластики.

Это вечность.

Это новое изобретение.

Но оно существует как бы мнимо.

В православной церкви, в противоположность католической, не применяется скульптура.

Но в Исаакиевском соборе у алтаря есть скульптурные головы, у которых лицо срезано и в пустую плоскость врисовано лицо.

Это бюст с нарисованным лицом.

Этот мелкий храм, храм мнимый, в то же время он технологически храм передовой.

Его массивные, громадные, монолитные колонны привезены целыми, и их перевозили с барж на постройку по деревянным желобам, в которых внутри катились ядра.

Нужно сказать, что это в то же время первое появление шарикоподшипника.

Причем это, так же как и статуи Эрмитажа, сделано подрядчиком, который был дедом Станиславского.

Адмиралтейство построено великим архитектором Захаровым, он до этого был специалистом по плывунам, т. е. почвам, где песок находится во взвешенном состоянии.

Захаров умел останавливать плывуны.

Огромные, представляющие материки статуи, сидящие перед входами в Адмиралтейство, сделаны из алебастра; но так как это очень выдержанный материал, то они стоят под дождем и снегом не изменяясь. А огромная гранитная статуя Александра имеет трещины сверху донизу.

Средняя часть здания сделана по типу надвратной церкви.

Она увенчана знаменитым шпилем, а на шпиле бронзовый корабль, который плывет.

Внутри его документы о постройке здания.

Помню Адмиралтейство так хорошо, потому что здесь жила Лариса Рейснер, комиссар Балтийского флота.

А я брал Адмиралтейство, когда там засели царские войска во главе с Хохловым; кажется, его звали Хохлов, генерал.

Он дал телеграмму государю: «Окружен броневиками Шкловского тчк ухожу».

Ему надо было кому-нибудь сдаться, и он тихо, на цыпочках, ушел.

А стены Адмиралтейства были такой толщины, что вот этот камин, вот вы его разверните в ширину, такой толщины там стены. Не то что броневики, «Аврора» не сразу сломила бы эти стены.

Если говорить о Петербурге, то он утверждается только сейчас; после наводнений стали насыпать песок, почву; теперь строят дамбу.

Зимний дворец подрезан снизу подземными водами.

Заседания проходили в здании, раньше это был дворец Меньшикова, так там находится целый этаж с громадными залами и архитектурными подробностями и росписями.

Это сейчас откапывается. Откопали.

Вот в этом здании проходило первое заседание рабочих и солдатских депутатов.

Толстой в Петербурге жил на Морской улице в небольшой гостинице. В этой же гостинице жило несколько петрашевцев.

Разговаривали они друг с другом или не разговаривали, неизвестно, но Б. М. Эйхенбауму принадлежит мысль, и ее надо проверить, что, может быть, Оленин, уезжающий на Кавказ, знался или знается с петрашевцами.

Но в Москве, рядом с тем телеграфом, что на улице Горького, в переулке, что ближе к Манежу, была гостиница; здесь жили студенты, арестованные и отпущенные.

Потом они стали студентами или, хотите, преподавателями школы в Ясной Поляне.

Если вы подойдете к зданию, то увидите, что окна расположены так низко, что изнутри видны ноги по колено.

Один из учеников говорил, что Толстой приходил к ним через окно.

Но мы остаемся в скромном мнении: он хотел к ним пройти, минуя портье.

Толстой очень хорошо знал мнимость и Петербурга, и Москвы.

Достоевский хотел верить в старую Россию, но не верил. Я думаю, даже каторжники не верили. Все было как надо, и была коронация, и Красную площадь покрыли ковром, а говорят, что ковер украли, а куда спрятали, неизвестно, хотя он был большой.

Вера и разочарование сплелись в России рядом, – не так, как сейчас кладут электрические линии, но соединить их, дав им работу, мог только разряд, катастрофа.

Жизнь Достоевского и Толстого – это жизнь в стране не надолго отложенной революции.

Так, значит, слово «вдруг» обозначает нечто сосуществующее и поэтому неожиданное, но неожиданность может быть стройной, как команда кораблям: «Поворот всем вдруг».

Разочарование. Достоевский был близок со всеми проклятым и не снявшим с себя проклятий Победоносцевым.

Имя Победоносцева живет еще не зажившей раной, не зажившим упреком.

Достоевский на каторге жил рядом с солдатами, которые хотели выразить свое негодование немедленно и даже убивали начальство.

Он писал сперва даже очень смирно, он хотел поверить в старую Россию.

Лев Толстой тоже хотел не только поверить, но и сохранить усадьбу, которая бы не ссорилась с окружающим миром, и все же брал с крестьян плату за неизвестно когда отобранную землю с покосами.

Достоевский в великой речи хотел примирить всех.

Он был революционер, он писал романы, в которых иногда упрекал революционеров, считал бесами, но у него было две России, которая должна быть и которая есть, но не поняла себя.

Он издавал журналы, его ругали со всех сторон. Вот у него был такой мир, который будто бы существует. Надо уничтожить его. Может быть, для этого и надо проверить себя.

Человек, долго носивший кандалы на каторге, долго мечтавший, хотел примириться на общей почве, на вере мужика Марея, доброго мужика, который утешал испуганного ребенка, но отец Достоевского был убит крестьянами, жестоко убит.

Убийство было, конечно, открыто, наказать людей было трудно, потому что они принадлежали убитому, и если их посадить в тюрьму, то исчезнет наследство убитого.

Отец Достоевского, говорят, хороший человек, может быть отдаленный потомок декабристов, человек, относящийся к полиции как к легальным и дурно пахнущим бесам. Он был убит людьми, которые были выучены с ним охотиться, они были как товарищи близки ему, как дворовые собаки.

Дело это не расследовано, дела эти как бы утаивались[6].

Платон Каратаев иначе описан, и иначе описаны дворовые, оставшиеся в имении. Толстой их так видел, и, вероятно, они сами себя так чувствовали.

Достоевский мечтал о другой России. Она была не другая, а «вдругая», неожиданная, и этого не случилось.

Но Алеша Карамазов, человек почти святой, должен был в последующих главах стать революционером.

И мальчик Коля Красоткин, разбросанно начитанный мальчик, будущий хороший человек, должен был вырасти в революционера.

Достоевский приказал жене хоронить себя в Александро-Невской лавре. Там лежал Белинский, а он хотел закрепить себя в этом ряду хотя бы могилой; про Волково кладбище он говорил, что там лежат враги. Так вспоминаешь, что там лежит Глеб Успенский, писатели разного ранга, но больше разночинцы.

Умер Достоевский уже в начале разгара своей славы, но слава, признание и даже больше – понимание, понимание строения романа как строения души, жаждущей перемен и освобождения, бездонной души, бездомной души, кажется, оно приходит только сейчас.

Лев Николаевич Толстой принадлежит не только к русской сюжетной литературе, литературе высокой, но и к малоизвестной русской мемуарной литературе и третьей литературе, деловой, – путешествий.