Он спустился к себе в каюту и взял портфель с судовыми документами — накладными, радиограммами, приказами по судну. В портфель он положил и судовой журнал, куда размашисто внес последнюю запись: «Оседаем кормой. Покидаем судно». Когда он прятал журнал, погас свет. Наверх Доброхотов выбирался ощупью.

На верхней палубе штурман с матросами разводил костер в чане из камбуза, закрепленного между железными предметами. Ветошь, плававшая в солярке, вспыхивала легко, но буря вырывала тряпье, огненные птицы выбивались из чана и уносились. Вся команда вышла наверх, не было лишь стармеха с мотористом. Шмыгов сказал, что не покинет машинного отделения, пока работает главный двигатель, и убежал вниз.

Радист, привязавшись к трубе, давал световую телеграмму азбукой Морзе. От батарейки, спрятанной в кармане, шли два проводочка, одни был закреплен на лампочке, другой радист периодически смыкал с цокольком. Длинные и короткие вспышки озаряли грудь радиста. Доброхотов с безнадежностью оглянулся. Гигантские валы сузили простор до крохотной долинки между их белыми, покрытыми словно пенящимся снегом, склонами. Радист, трижды повторив передачу светом в одну сторону, повернулся вокруг трубы и стал сигналить в другую.

Доброхотов, позвав матросов, попытался отдать шлюпки за борт. Он десятки раз проделывал эту операцию на маневрах и учебных тревогах, дважды она удавалась ему в шторм. Одна шлюпка была разбита о борт судна, чуть ее приспустили, со шлюпбалок, вторую унесло во тьму.

Все совершилось, как опасался Доброхотов. Теперь мог помочь лишь надувной плотик и буи, которые с лихорадочной поспешностью скреплялись по три и по четыре. Через нижнюю палубу уже свободно перекатывались валы, так она осела. К оседанию добавился крен направо. Медлить нельзя было ни минуты. Доброхотов приказал покидать судно.

И в этот момент из тьмы вынеслась зеленая ракета и веером искр рассыпалась в вышине. На секунду окаменев, почти не дыша, погибающие следили, как она мчалась и угасала. А за первой из черноты вырвалась вторая, за ней третья…

У Доброхотова подогнулись ноги, он опустился на палубу, прижался лицом к аварийному лазу из машинного отделения. Даже надвигающаяся гибель не так потрясла его, как эта внезапно появившаяся помощь.

Капитан «Коршуна» Корней Прохорович Никишин, уходя от «Тунца», преследовал цель разумную и ясную. Буря надвигалась с северо-запада, «Коршун» удирал от нее на юг, отдаляя время встречи. А каждый час, выигранный до бури, даже каждая спокойная минута были важны Никишину: на палубе «Коршуна» громоздились вынутые из трюмов бочки с рыбой, он не собирался выбрасывать добычу вместе с тарой в море.

И получив сообщение, что приемка рыбы на плавбазе отменяется в связи с приближающимся циклоном, Никишин сразу выскочил из группки судов, где в ожидании провел почти сутки, и во всю прыть винта припустил по глянцевито-спокойной воде. На сдачу было доставлено семьдесят тонн отлично засоленной, аккуратно прошкеренной сельди, она вся шла высшим сортом — и до последней тонны должна была быть сохранена.

Никишин вызвал на аврал команду, отпустил в помощь и рулевого — у штурвала встал вахтенный штурман. Трюмы наполнялись быстро, быстро очищалась палуба. Но ураган приближался быстрей.

И первым, что серьезно смутило Никишина, была возникшая вдруг крупная беспорядочная зыбь. Волны, появившиеся в полном безветрии, метались то вперед, то назад, то вправо, то влево — и они были слишком крупны.

— Толчея, как перед бухгалтерией «Океанрыбы», — сказал Никишин вахтенному штурману, и тот захохотал остроте капитана.

Ветер засвистел, когда команда укладывала лючины на комингсы трюмов, набрасывала и закрепляла на них брезент. Хлынул дождь, ясный вечер превратился в ночь. Никишин засветил обе люстры, сверху наблюдал за авральной приборкой. Всех бочек в трюмы не уместили, с сотню еще осталось на палубе.

— А всю бы остальную компанию за борт! — с волнением сказал штурман, передавая штурвал вернувшемуся матросу. — Боюсь, ветер налетит страшный!

— Ветерок накатывается правильный! — согласился капитан. — Но чтобы недельную работу за борт — ерунда! Год потом отчитывайся! На фига нам такая самодеятельность?

— Как же с бочками?

— Аккуратненько уложим, накроем брезентом, принайтуем, чтобы никакому ветру не по зубам… Не впервой!

Никишин спустился вниз, сам проверил, хорошо ли размещены бочки, плотно ли натянут на них брезент, надежна ли найтовка, прочны ли штормовые леера. Все было в порядке, ничто не вызывало сомнений. Никишин спустился в салон, с аппетитом поел, побалагурил с командой, усевшейся после аврала на палубе смотреть кинокартину, — все в голос требовали, чтоб из кинозапасов, хранившихся у старпома, выбрали комедию посмешней. Никишину нравилось веселое настроение команды, в часы испытаний было хорошо и то, что собрались в салоне гурьбой, а не разбрелись по кубрикам и каютам; и что шуточки и смех, никто не прислушивается особенно к грохоту бури, а если кто очень уж показывает боязнь, над ним подшучивают, и он мигом подтягивается; и особенно важно, что комедия сохранит бодрое настроение и люди, посмеиваясь над героями на экране, чудно отдохнут, отдых сейчас самое важное — неизвестно еще, какие усилия потребуются…

Когда Никишин возвратился в рубку, вид океана поразил его. Ураган мчался слишком стремительно, с таким Никишин еще не знался. На экране локатора изображения соседних судов путались с сигналами, отраженными от валов, по развертке шастали «электронные духи».

«Бегство на юг» Никишин прекратил при первых же налетах ветра, теперь оставалось только держать на волну. Вахтенный третий штурман — он был всех моложе в молодом экипаже — умело справлялся с курсом. Когда вздымался очередной вал с несущимся впереди пенным козырьком, траулер тяжело, рывками, как выбившаяся из сил, но честно тянущая лошадь, карабкался вверх по склону. И в эти секунды Никишина охватывало удивительное ощущение: он как бы сливался с судном в единое существо, всем телом наклонялся вперед, он как бы подталкивал траулер наверх усилиями собственных мышц. Гребень обрушивался на палубу, пенящаяся вода проносилась по судну, а траулер, вынырнувший из накрывшей волны, долгую минуту трепетал на перевале. Обнажившийся винт ускорял обороты, судно вибрировало каждым шпангоутом и переборкой, и вместе с ним вибрировало тело Никишина, зубы стучали — он крепче сжимал рот, чтоб оборвать этот отвратительный стук.

А затем нос траулера валился вниз — судно спускалось по гребню вала. Винт погружался в воду, разом обрывалась вибрация, прекращали стучать зубы. Траулер ухал в долинку между двумя валами — и опять начиналось восхождение по склону вала с несущимися впереди козырьками пены. И опять движение шло рывками, и Никишин, сливаясь с судном в одно полужелезное, полуживое целое, наклоном тела, сжимающимися мускулами, всем напряжением души старался помочь восхождению. Он уставал от этих усилий, как от тяжкой работы, но особой усталостью — в ней было удовлетворение, почти довольство: судно вело себя на волне отлично!

Второй штурман со старпомом уселись рядом с радистом, к ним временами присоединялся стармех. Радист «перебегал» с канала на канал, вслушиваясь в разговоры между судами, вылавливал распоряжения по флоту, сам отвечал на запросы. Дважды Никишина вызывали в радиорубку — «Тунец» передавал о сигнале бедствия от неизвестного судна, потом уточнил, что помощи просит Доброхотов, — Березов просил всех, кто поблизости, поспешить на помощь товарищу. Радист вопросительно посмотрел на Никишина, капитан лишь молчаливо развел руками — они были в противоположном районе промысла, слишком далеко от «Ладоги».

Борьба с океаном продолжалась та же, но Никишин воспринимал ее по-иному, чем до сообщения о Доброхотове: исчезла удовлетворенность от сопротивления судна ветру и волнам, теперь это было трудное испытание. Никишин сумрачно глядел в стекло — ураган был слишком жесток, «Ладога» его не переборола, и другие траулеры могут испытать бедствие, все может быть в такую бурю! Никишин зорко замечал все, что совершалось на палубе, и одновременно видел «Ладогу» — осевшую на фальшборт, со снесенными шлюпками, из последних сил стремящуюся повернуть на волну…