— Что с тобой? — спросила она встревоженно.

Он показал на холм, возвышавшийся над мостовой.

— Узнаешь место, Оля? Она сказала, растроганная:

— Да, конечно. На этом холме я всегда поджидала тебя. Сколько раз ты приходил с океана, сколько раз я взбиралась на вершину холмика, чтобы увидеть твое судно издалека… Пойдем, Сережа, проехала машина Кантеладзе, он будет ждать тебя.

Он не тронулся с места.

— Да, много раз! — сказал он. — И каждый раз ты встречала меня с цветами. Я смотрел с мостика в бинокль, искал прежде всего тебя и когда находил, старался разглядеть, какой у тебя букет. Я так удивлялся, так радовался… Зимой прихожу, кругом снег и лед, у тебя в руках цветы. И я всегда расспрашивал, где ты их достаешь, а ты смеялась, или отмалчивалась, или говорила: «Их достает моя любовь к тебе, больше ни о чем не допытывайся!» И сейчас зима, а у тебя в руках цветы. Может, хоть теперь скажешь, откуда они?

Она сказала:

— Сережа, мы опоздаем. А цветы заказываю заранее в Ботаническом саду, там привыкли к моим просьбам. Прошу тебя, пойдем.

Он и на этот раз не двинулся.

— Привыкли к твоим просьбам, — сказал он задумчиво. — Да, почему не привыкнуть? Так и я привыкал к тому, что меня окружает многие месяцы один и тот же горизонт — вода, переходящая в небо, небо, становящееся водой… На тысячи миль — однообразный морской простор. Пустота! То бурная, то ясная, одна пустота, ничего кроме пустоты. И всегда качает койку, а иной раз швырнет с койки на пол. И день изо дня повторяется одно и тоже. Думаешь о береге, гадаешь, как с тобой, как с детьми? А когда подходишь к берегу, так волнуешься, так ждешь встречи…

Она сказала нетерпеливо:

— Теперь тебе не надо волноваться, я всегда рядом. Поговорим об этом в другой раз. Времени на любые разговоры у нас хватит.

— Да, хватит, ты права. На любые разговоры, даже самые длинные. А о чем нам разговаривать, Оля? Ночью ты спишь, так спокойно, так красиво спишь. А я каждую ночь просыпаюсь: кровать ходит, как койка, чудится, что в шторм попали, надо скорей на мостик… Разбудить тебя, рассказать, какие одолевают кошмары? Этого ты хочешь?

— Вижу, ты хочешь опоздать на встречу! Он чуть не крикнул:

— А ты боишься пропустить спектакль? Вот оно, твое отношение, твои привычки: театр устраиваете на причале! Цветы, торжественные речи, рукоплескания… А я со вторым своим домом встречаюсь, с родным своим домом, из которого ушел! Да что говорить!

Он повернулся, быстро пошел к выходу.

Окаменев, она только смотрела, как он проталкивается сквозь толпу. Громкоговоритель объявил, что суда уже прошли поворот канала, через десять минут первые начнут швартоваться.

Проходившая мимо девушка с тощим букетиком в руках восхищенно посмотрела на букет Ольги Степановны и сказала:

— Какие цветы!

Ольга Степановна устало посмотрела на нее. Девушка была рослая, румяная, в модной шубке.

— А вы кого встречаете — мужа или жениха?

— Жениха. — Девушка густо покраснела. — То есть, еще не жениха… Просто друга. Он, правда, написал в последнем письме, что хочет…

Ольга Степановна, не дав ей договорить, протянула букет.

— Возьмите.

Девушка робко взяла букет, стала горячо благодарить. Ольга Степановна через силу улыбнулась ей и пошла назад — к выходу.

Толпа валила на пристань, Ольга Степановна одна шла против течения — медленно, устало. В толпе встретилось несколько знакомых, они здоровались, спрашивали, почему она идет из гавани, а не в гавань, и где Сергей Нефедович. Она отвечала, что муж в управлении, а ей нездоровится, думала побыть на встрече, но не сумеет.

Дома она села на диван, молча смотрела в темнеющее, окно, вспоминала прошлую жизнь, думала о жизни сегодняшней, о так неожиданно разразившейся ссоре с Сергеем — и все отчетливей и больней чувствовала, что неожиданность только кажущаяся, ссора, немного позже или раньше, должна была произойти, она стала неизбежной.

Часы прозвонили семь, Ольга Степановна пошла в детский садик.

После ужина она прочитала детям сказку, уложила их в постельки, велела спать — и снова села на диван в темной комнате, и снова размышляла о себе, о Сергее, о прошлой их жизни, о жизни будущей.

Соломатин вернулся домой в двенадцатом часу и сам зажег свет.

— Будешь ужинать, Сережа? — спокойно спросила она, поднимаясь с дивана.

— Немного бы перекусил, — ответил он.

Она поставила еду на стол, села против мужа.

— А ты, Оля, почему не ешь? — спросил он, Они обычно ужинали вместе, как бы поздно он ни приходил.

— Я уже поужинала, — ответила она и, помолчав, спросила: Видел Николая Николаевича?

— Они из гавани приехали втроем — он, Шалва Георгиевич и Алексей. Вкратце мы ввели его в курс перемен.

— Как он к ним отнесся?

— Хорошо, конечно. Но заявил, что основную работу по расширению промысла на все районы океана оставит на моих плечах. Мне это не очень понравилось. А по-твоему?

— По-моему, правильно, — сказала она безучастно. — Ты ведь уже начал эту работу.

Соломатин бросил на жену быстрый взгляд. Она казалась больной, у нее были воспалены глаза. Ему захотелось обнять ее, извиниться за вспышку в гавани. Он сдержался. За извинением последует длинный, на всю ночь, разговор. Он не был готов к такому разговору. Пришлось бы не только извиняться, но и много горького сказать жене. Он не хотел ее мучить. Поев, он стал зевать, притворяясь, что одолевает сон, и пошел в спальню. Она убрала со стола и легла на свою кровать. Он вскоре и впрямь уснул. Она долго не спала, долго смотрела в темные окна, молчаливо спорила с собой и с мужем. Все было неустойчиво в мыслях, она ни на одной не могла твердо остановиться. Лишь одно она все отчетливей понимала — прежний, устоявшийся уклад жизни становился невозможным, его надо было менять. И ее охватывал страх перед будущим, она еще неясно представляла себе, удачно ли оно сложится, это будущее.

Юра лежал забинтованный, осунувшийся. Состояние мальчика то улучшалось, то ухудшалось. Главного хирурга тревожило, что на ноге рана плохо заживала. Тышковский был из «активных хирургов» — он умело использовал медикаменты, но охотней прибегал к скальпелю. Он уговорил Марию Михайловну дать согласие на повторную операцию. Она опять ассистировала Тышковскому. После новой операции наступило улучшение. В палате постоянно кто-то находился. Больничных сестер не хватало, но главный хирург разрешил превратить посещения больного в правильно распределенные дежурства: Елизавета Ивановна и слушать не хотела о том, чтобы уйти, лишь полчаса посидев у постели мальчика. Выговорили себе часы для дежурства и Прокофий Семенович, и Ольга Степановна. Гавриловна, приводя на ночь внучку к Алевтине, тоже охотно шла в палату — помочь Юре, и его соседям, и тем, кто лежал в ближних палатах, и кому, подсобляя дежурным сестрам, нужно было оказать услугу. А Мария Михайловна, отработав свои часы, шла к сыну и разговаривала с ним или молча глядела на него, когда он засыпал.

Павел Доброхотов перед тем, как случилось несчастье с Юрой, уговорил мать ехать в Севастополь сразу же по приходе тех бывших членов экипажа «Ладоги», которые должны вернуться с промысла. Он понемногу распродал лишнюю мебель, оформил заказ на контейнер для коллекций. Взрыв проржавевшего снаряда на Западной разнес вдребезги его план. Елизавета Ивановна наотрез отказалась уезжать, шока Юра не встанет на ноги.

Павел оставил мать одну в старой квартире — на три четверти лишенная мебели и от того, что сама по себе просторная, теперь она казалась пустынной и огромной, в ней и шаги звучали не пожилому гулко. А сама Елизавета Ивановна, сшив собственный белый халат, по два раза в сутки являлась в больницу и каждый приход проводила в палате по четыре часа, ревниво следя, чтобы никто ее не пересиживал — ни мать мальчика, ни дед: И, вероятно, ее Юра ожидал всех нетерпеливей: у матери, как она ни крепилась, в глазах бывало и страдание, и испуг, она не могла скрыть озабоченности, если ему становилось хуже; Прокофий же Семенович расстраивался, когда при нем делали перевязки.