3. «Представление для оперных и драматических театров» не является только данью модных экспериментов синтеза театральных жанров (как, например, приглашение профессионального хора в спектакль «Плач Иеремии» А. Васильева). В данном случае логичность перехода от оперного жанра к драматическому обусловлена прежде всего сюжетом. Поэтому, естественно, «певчую часть» жизни Березовского должен исполнять профессиональный певец (в самом начале – мальчик с высоким голосом). Драматические сцены (особенно во второй части) могут быть убедительны только в исполнении хорошего драматического актера.

4. Стилизация под первые «оперы-сериа» XVIII века, с их условностями и великолепием выразительных приемов, смогут дать обильную пищу для фантазии художника-постановщика.

5. Наконец, вечная тема взаимоотношений Художника и Властителя, опасность вовлечения творческого человека в хитросплетения придворных интриг, традиционные для любого времени, трагическое одиночество таланта в России делают данный сюжет более чем актуальным для нашего времени.

Прошло десять лет с тех пор, как не стало Григория Горина – талантливейшего драматурга, прозаика, киносценариста, обогатившего русскую культуру второй половины XX века призведениями, которые останутся на слуху и в памяти и сегодняшнего, и будущих поколений его читателей и зрителей. Не случайно во многих воспоминаниях открытой вами книги его имя стоит в одном ряду с именами Чехова, Булгакова, Шварца.

У этого раздела книги могло быть и другое название, скажем – «Формула любви»: любви не только к Григорию Горину, но и его сердечной привязанности к своим друзьям и близким, формула нежной и трогательной любви удивительной семейной пары. Но Любовь Павловна Горина настояла на другом, более скромном и отрешенном от всяких эмоций названии. По ее же просьбе имена авторов воспоминаний расположены в наиболее демократичном – алфавитном порядке.

Некоторых друзей Горина уже нет с нами, они уже с ним, так что их строки дошли до него раньше, чем эта книга, посвященная семидесятилетию их друга, открывшего для всех нас когда-то главную для него формулу жизни – «Формулу любви».

На фильмах, которые снимал Захаров, Гриша практически всегда был на съемочной площадке. Он вообще отличался невероятной работоспособностью. На «Мюнхгаузене» у нас даже сложилась традиция, когда мы вечером садились, обсуждали сцену, и, если возникала необходимость что-то поменять в сценарии, он делал все, что требовалось. То же самое и на спектакле – прямо на репетициях что-то дописывал. Это в нем действительно замечательное было качество. Потому что нередко встречаются самодуры, которые ни строчкой не поступятся. Гриша же все это понимал, чувствовал процесс изнутри и делал так, чтоб артисту было удобно и интересно. А в результате – интересно зрителю.

Атмосфера на съемках всех фильмов Марка Захарова складывалась соответствующая: с одной стороны, сумасшедшая работа, с другой – мы успевали и отдыхать, и какие-то шутки придумывали. Помню, как однажды в перерыве съемок «Мюнхгаузена» мы с Олегом Янковским стали петь «Вихри враждебные веют над нами», а все остальные, в том числе и Гриша, услышав это, начали бегать вокруг нас с криком «Хава Нагила». Причем тех, кто еще не включился в мизансцену, мы стали зазывать к себе: «Лена Коренева, иди к нам!» А она: «Да я тут тоже…» – и прыг в общий круг. Мы Чуриковой кричим: «Инна, иди ты!» Но и она в хоровод вскочила: «Да и я вроде тоже…» В конце к нам присоединился оператор Нахабцев, а все остальные носились вокруг нас с песней «Хава Нагила». Потрясающе веселая и задорная получилась импровизация.

А через много лет после этого я играл Менахема в горинской «Поминальной молитве» по знаменитому «Тевье-молочнику» Шолом-Алейхема. Началось все со «Скрипача на крыше», которого в «Ленкоме» хотел ставить грузинский режиссер. Мы с Евгением Павловичем Леоновым некоторое время репетировали свои роли, пока не поняли, что ничего из нашей затеи не получится. И тогда Захаров сказал Леонову: «Идите к Горину, Евгений Павлович, это единственный выход». Леонов пошел к Грише, и у них состоялся разговор, после чего Горин очень быстро написал пьесу. Потом она шла во многих театрах и странах. Я знаю, что Грише нравилось, как я сделал Менахема. Посмотрев «Поминальную молитву» в Израиле, он вернулся и сказал мне: «Ты, русский, сыграл еврея лучше, чем сами евреи».

Поразительную связь двух писателей, которым мы обязаны появлением этого выдающего драматургического произведения, я однажды увидел воочию. Мы тогда только выпустили «Поминальную молитву» и приехали в Америку, где нас повезли показать могилу Шолом-Алейхема. Мы приехали на кладбище, я достал видеокамеру, чтобы снять памятник, и заодно решил пройтись вокруг него панорамой. И вдруг увидел на следующей могиле фамилию Горин. Только Бернард Горин – критик, писатель, поэт. Я вернулся и рассказал об этом Грише. Он сам посмеялся и удивился такому совпадению. А совпадение, действительно потрясающее, в том, что два имени – Шолом-Алейхем и Горин – оказались рядом в таком месте. Может, оно и не случайно.

Надо сказать, что и Гриша, и Люба – оба удивительные люди, у них была редкая семья, в которой часто находили приют те, кто переживал трудные и тяжелые моменты. Они будто считали своим долгом им помогать. И я хорошо помню, как тоже оказался у Гориных, когда мне было очень плохо. Люба, как всегда, накрыла стол, мы сидели на кухне, немного выпивали, разговаривали допоздна. А потом Гриша сказал: «Ну, куда ты пойдешь, оставайся у нас ночевать». Я зашел в Гришин кабинет и вдруг увидел, что у него в книжном шкафу стоят две фотографии – Андрея Миронова (Андрея тогда уже не было) и моя. Меня это тронуло до глубины души, я просто чуть не заплакал. А Гриша сказал: «Ну, чего ты? Любимые мои стоят». Тогда еще Горины жили в своей старой квартире на Тверской, где мы отмечали выход на экраны «Мюнхгаузена», «Свифта», «Формулы любви».

Помимо остальных достоинств, Горин был очень добрым и щедрым человеком. И что в нашей среде действительно редкость – очень стыдливым. Он стеснялся того, что другие воспринимали как норму, ему казалось, что так неудобно, нельзя. Я никогда в жизни не забуду, как мы ездили с ним на АЗЛК забирать автомобили, которые нам выделили на театр. На заводе нас встретили, соответственно приняли и пригласили в баню попариться – у нас, мол, баня замечательная. А пока вы будете париться, мы соберем машины по специальному заказу. Гриша говорит: «Вы что? Какой заказ? Любую давайте». А я его толкаю: «Молчи».

И вот периодически в баню заходил человек и спрашивал: «Вам какого цвета машину?» Гриша отвечал: «Какая разница, любого цвета». А я ему говорил: «Выбирай цвет». Затем принесли образцы тканей: «Какую обивку желаете?» Он опять: «Да какую угодно». И снова его заставляю: «Выбирай». Все время, пока мы сидели в бане, он до конца не верил, что нам собирали автомобили. Это было и смешно, и трогательно. А на пятидесятилетие я сделал денежную купюру «Три Гриша» с горинским портретом и отлил медаль «Пятьдесят лет в искусстве» с его профилем. Гриша был так счастлив этой придумке, что, если бы ему в тот момент еще одну машину подарили, он бы, наверное, ей так не радовался. Потом он на персональной купюре давал автографы особым почитателям.

В последний год я мечтал, что мы вместе поработаем, просил его написать сценарий для «Бременских музыкантов», но он как раз сидел над «Шутом Балакиревым». А еще мы договорились, что следующим летом приедем на Валдай и будем вместе ходить на рыбалку… Но так и не успели.

Эпиграфом к «Поминальной молитве» он взял слова из «Завещания» Шолом-Алейхема: «И пусть мое имя будет ими помянуто лучше со смехом, нежели вообще не помянуто».