Таким компромиссом между требованиями и привычками зрителей и конкретным материалом изучения и была комедия Шаховского «Аристофан». Кюхельбекер по свойствам своей литературной деятельности на компромисс не был граждански способен. Вместе с тем, оторваться от крепкой фабульной интриги, с которой было связано наличие «любовной» фабулы, он не имел литературной смелости. Это удалось Пушкину в "Борисе Годунове", где личная фабула нивелирована фрагментарно-эпическим монтированием эпизодов. 11 С комбинированностью, смешанностью жанра был связан и вопрос о метре трагедии. Кюхельбекер, одним из первых, отказался от александрийского стиха и избрал белый пятистопный ямб "по образцу немецкой и английской драмы", а может быть, и не без непосредственного влияния греческой (иногда в стихе его сказывается влияние скандировки). Метр этот в местах, требовавших декламации старого типа, легко заменялся александрийскими или перекрестно рифмующими стихами. В 1825 г. писали в "Сыне отечества" по поводу аналогичных опытов Жандра: "Пусть французы, за недостатком лучшего, пишут свои трагедии александрийскими стихами: мы можем присвоить себе прекрасный размер греков и немцев, т. е. пятистопные ямбы без рифм, в которых слышно стихотворное, благороднейшее против прозы течение, в которых несносная рифма не разрушает очарования в простом разговоре, и только в порывах страсти, во вдохновенных изречениях героев, как бы невзначай ложится под стих"[229]. ["Сын отечества", 1825, № 5, стр. 66.] Смена александрийского стиха белым ямбом совпала по времени с вопросом о стихе комедии, и приведенное выше суждение о пятистопном ямбе совпало с защитой грибоедовского стиха: "У нас еще, как видно, не все понимают свободу слога поэтическою: и в комедиях требуют размеренных стихов, шестистопных сентенций, гладких фраз. Господин Грибоедов именно тем в отношении к слогу и заслуживает внимание и хвалу, что умел переложить в непринужденные рифмы язык разговорный". [Там же, стр. 64.] Место сентенциозного характера диалога в "любовной драме" стал занимать диалог, основанный на другом — на том, что Пушкин называл "изображением характеров" и "развитием происшествий"[230]. Эта семантическая функция смены метров в драме не подлежит сомнению. Любопытно, как объясняет Шаховской ввод в свою историческую комедию разных метров: "Автор, не могши, как в комедиях, представляющих наш век, обозначить одеждою свойство греческих карикатур, старался приноровить размер стихов к их характерам и состояниям: льстец говорит напевистым хореем; судья выбивающим слова дактилем; трагик важничает амфибрахием; а Иппербол [В котором Шаховской пародирует торжественный стиль. Цит. соч., стр. 33]*** протягивает речь свою анапестом, и холодного Антимаха заставил почти всегда умничать александрийским стихом". 12 Центр тяжести перенесен во второй редакции на политический стержень драмы. Говоря пушкинским языком, не изображение характеров важно для Кюхельбекера, а развитие происшествия. Главное место уделено не тирану, а героям, борющимся против него, и их сложным внутренним отношениям. И тогда как в первой редакции убийство Тимофана есть личный героический акт, во второй редакции большое место уделено колебаниям войска, которое поднимают на тирана заговорщики. Не удивительно, что в экземпляре второй редакции, побывавшем в следственной комиссии по делу о декабристах, многие стихи подчеркнуты (возможно, именно тогда). Трагедия Кюхельбекера — трагедия революционная по своему "гражданскому составу". Многое в ней подготовляло революцию литературную, произведенную в "Борисе Годунове". А именно: 1) так же как в "Борисе Годунове", конкретное изучение материала, конкретная работа над ним привели Кюхельбекера в «Аргивянах», а Пушкина в "Борисе Годунове" к комбинированному, смешанному жанру; 2) выбор материала исторически-хроникального — привел их к вопросу о "массовом действии"; 3) этот исторический материал соотносился с их временем, был «вызван»; причем античный материал был не менее актуален в условиях того времени, чем материал древнерусской истории; 4) и того и другого новая трактовка драматического действия и речи привела к аналогичному метру, причем «прозаическая» окраска пятистопного ямба подчеркивается у Пушкина соседством с прозаическими сценами, а высокая трактовка его у Кюхельбекера — соседством с хоровыми партиями. Вот в этой-то «высоте», в этом напряженном "идеальном строе" драматического действия и была причина неудачи Кюхельбекера. Воскреситель старых высоких жанров в лирике, потерпевший там неудачи, был обречен на неудачу и здесь. Давлению материала, приведшему его к смешанному жанру, он противопоставил хоры как «воскрешение» древних. Он был в своей неудаче не одинок. Такими же неудачами были лирика и трагедия Грибоедова[231]. О роли Грибоедова в замысле «Аргивян» я говорил выше. Литературные неудачи — явление длительное. Кюхельбекер был осмеян очень основательно. Преувеличивать его значение, разумеется, не следует. Но его неудачи были небезразличны для литературы 20-х годов. БЛОК[232] 1 "Литературные" выступления Блока в подлинном смысле слова никем не зачитываются в облик Блока. Едва ли кто-нибудь, думая о нем сейчас, вспомнит его статьи. Здесь органическая черта. Тогда как у Андрея Белого проза близка к стиху и даже крики его «Дневника»[233] литературны и певучи, у Блока резко раздельны стихи и проза: есть Блок-поэт и Блок — прозаик, публицист, даже историк, филолог. Итак, печалятся о поэте. Но печаль слишком простодушна, настоящая личная, она затронула даже людей мало причастных к литературе. Правдивее другой ответ, в глубине души решенный для всех: о человеке печалятся. И однако же, кто знал этого человека? В Петрограде, где жил поэт, тотчас после его смерти появились статьи-воспоминания, в газете, посвященной вопросам искусства[234]. Характерно, что не некрологи, а воспоминания, настолько Блок — явление сомкнутое и готовое войти в ряд истории русской поэзии. Но характерны и самые воспоминания: петроградские литераторы и художники вспоминают о случайных, мимолетных встречах, о скудных словах, оброненных поэтом, о разговорах по поводу каких-то яблок, каких-то иллюстраций; так вспоминают о деятелях давно прошедших эпох, о Достоевском или Некрасове. Блока мало кто знал. Как человек он остался загадкой для широкого литературного Петрограда, не говоря уже о всей России. Но во всей России знают Блока как человека, твердо верят определенности его образа, и если случится кому увидеть хоть раз его портрет, то уже чувствуют, что знают его досконально. Откуда это знание? Здесь, может быть, ключ к поэзии Блока; и если сейчас нельзя ответить на этот вопрос, то можно, по крайней мере, поставить его с достаточной полнотой. Блок — самая большая лирическая тема Блока. Это тема притягивает как тема романа еще новой, нерожденной (или неосознанной) формации. Об этом лирическом герое и говорят сейчас. Он был необходим, его уже окружает легенда, и не только теперь — она окружала его с самого начала, казалось даже, что она предшествовала самой поэзии Блока, что его поэзия только развила и дополнила постулированный образ[235]. В образ этот персонифицируют все искусство Блока; когда говорят о его поэзии, почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо — и все полюбили лицо, а не искусство. вернуться Другой отзыв "Сына отечества" (1825, № 1) о «Венцеслове» Ж. Ротру в переделке А. А. Жандра (1-е действие было опубликовано в альманахе "Русская Талия", 1825), принадлежащий А. И. Одоевскому, вызвал замечание в дневнике Кюхельбекера 1833 г. (стр. 150–151): "<…> напрасно он Жандру приписывает первое у нас употребление белых ямбов в поэзии драматической: за год до "Русской Талии" были напечатаны: "Орлеанская дева" Жуковского и — первое действие "Аргивян"". Пушкин, говоря о первенстве в употреблении белого пятистопного ямба в набросках предисловия к "Борису Годунову", называет «Аргивян» и Жандра. Катенин отстаивал приоритет своего "Пира Иоанна Безземельного" (пролог к пьесе Шаховского по Вальтеру Скотту "Ивангой, или Возвращение Ричарда Львиное Сердце", сыгран впервые 21 января 1821 г. в бенефис М. И. Валберховой — см.: "Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 34, ср. стр. 188). Еще ранее белый пятистопный ямб в трагедии применяли Нарежный ("Кровавая ночь, или Конечное падение дому Кадмову", опубл. в 1800 г.), Востоков (перевод из "Ифигении в Тавриде" Гете) — см.: В. А. Бочкарев. Русская историческая драматургия начала XIX века (1800–1815), стр. 42. Томашевский показал, что бесцезурный ямб Пушкина ближе к стиху Кюхельбекера, чем Жуковского или Жандра, и допускал прямое влияние «Аргивян» ("О стихе". Л., 1929, стр. 239–246). вернуться Из набросков предисловия к "Борису Годунову". вернуться О "литературных неудачах" Кюхельбекера и Грибоедова в связи с весьма важными для Тынянова мыслями о "законах литературной славы, законах забвения, осмеяния и восстановления" см. также в его предисловии к «Дневнику» Кюхельбекера (Л., 1929). вернуться БЛОК Впервые в сб.: Об Александре Блоке. Пб… "Картонный домик", 1921, стр. 237–264, в составе статьи "Блок и Гейне". В другой редакции вошло в АиН. Печатается по тексту АиН, где датировано: 1921. 9 октября 1921 г., на заседании Общества изучения художественной словесности при ГИИИ, посвященном памяти Блока, Тынянов прочитал доклад "Блок и Гейне" (ГИИИ-1927, стр. 44); 17 октября доклад был повторен в Доме искусств — см.: "Летопись Дома литераторов", 1921, № 1, стр. 7. Вместе с двумя другими прочитанными на этом заседании докладами (В. М. Жирмунского и С. И. Бернштейна) он предназначался для готовившегося уже к печати в петроградском издательстве "Картонный домик" сборника "Об Александре Блоке" (сообщение о печатании сборника см.: "Вестник литературы", 1921, № 9 (33), стр. 20). 20 декабря 1921 г. сборник упомянут в списке вышедших книг в "Летописи Дома литераторов" (1921, № 4, стр. 11); см. также: «Петербург», 1921, № 1, стр. 32 (номер вышел в декабре). Статья состояла из 7 разделов; четыре из них отданы анализу поэзии Блока, два — Гейне; последний раздел обобщал сопоставление двух поэтов. В 1928 г., включая статью в АиН, Тынянов опустил оба раздела о Гейне (и соответственно заключительную главку), а четыре раздела о Блоке перекомпоновал в два. Мотивировку этого решения см. в "Предисловии к АиН" в наст. изд. Начало статьи в редакции 1921 г. выглядело так: "Мы с привычною, заранее готовою печалью хороним своих современников. Именно сейчас оказывается, что они были связаны с нами более необходимо и тесно, чем мы сами сознавали; оттого самая наша печаль принимает формы эгоистической печали по самим себе. Но потеря Блока — иная. Россия испытывает сейчас особую боль; печаль по умершем бескорыстна, отделена от чувства общей гибели культуры. В этой печали есть черты, особо внятные для нас, но, может быть, не так ощутимые для дальнейших поколений; эти черты небезразличны и для решения многих вопросов, связанных с искусством Блока, определенным и вместе трудно определимым. [Конец I главки.] По ком печалятся? Этот простой вопрос решен бесповоротно для каждого и труден, когда нужно дать себе в нем отчет. Прежде всего, никто, конечно, в своей печали не подумал о литераторе. Нивелирующий некролог о "председателе того-то, члене таких-то литературных организаций" а никого не обманул, и должно пройти много лет, чтобы облик Блока перестал быть враждебным этому для всех ласково приуготованному некрологом месту, — чтобы забылось его требование тайной свободы. Блок не был литератором в этой невзыскательной области литературной периферии. Но и его литературные выступления в подлинном смысле слова никем не зачитываются в облик Блока. Едва ли кто-нибудь, думая о нем сейчас, вспомнит его жесткие статьи, оскорбляющие именно нечто, что питают его стихи. Если собрать все статьи Блока, то вместе они взволнуют и оскорбят почти подобно "Переписке с друзьями" Гоголя, тайное родство с которым неожиданно для нас почувствовал сам Блок. ["Россия и интеллигенция", "Дитя Гоголя".] Даже в простых «введениях», как статья, возглавляющая собранные им стихи Аполлона Григорьева, — Блок сумел быть спорным". а Имеется в виду: П. Коган. А. Блок. (Некролог). — "Известия ВЦИК", 1921, 9 августа. В целом «блоковская» часть статьи не претерпела существенных изменений. Отметим только, что, отказавшись от сопоставления двух поэтов, Тынянов ослабил определенность характеристики поэзии Блока как «эмоциональной» (первоначально противопоставленной в этом качестве поэзии Гейне как образцу "самодовлеющего словесного искусства"); так, была снята фраза "Искусство Блока — прежде всего структура эмоциональная", начинавшая IV раздел (перед словами "Уже беглый взгляд…"). Статья естественным образом привлекла внимание критики преимущественно «блоковской» своей частью. Появившись через несколько месяцев после смерти поэта, на специфическом фоне многочисленных о нем воспоминаний, статья Тынянова, как и помещенная в том же сборнике статья Б. М. Эйхенбаума "Судьба Блока", с резкостью обозначила черту между новейшими историко-литературными работами и традиционным биографически-психологическим подходом к литературе. "Смерть Блока много комментировали. Комментировать легко, — писал с едва ли не личной обидой один из первых рецензентов сборника 1 января 1922 г. — Для этого не нужно ни чувствовать, ни видеть; достаточно владеть пером. Я прочел две статьи в сб. "Об Александре Блоке". Нигде не выражено так ярко самодовольство теоретического человека, которому все безразлично кроме слов и схем и придуманной им "точки зрения"" (Вл. Вейдле. По поводу двух статей о Блоке. — «Завтра», 1. Лит. — критический сборник. Под ред. Евг. Замятина, М. Кузмина и М. Лозинского. Берлин, «Петрополис», 1923, стр. 100). Особенно резкое непонимание и противодействие вызвало начало статьи ("Мы с привычною, заранее готовою печалью…" — где Тынянов стремился указать на характер тех культурных форм, в которые воплощается эта печаль. "Нет, я не убежден, писал Вл. Вейдле, толкуя эти слова в плане недоверия к личной искренности почитателей Блока, — я не убежден, что мои слезы сентиментальны, что моя печаль приготовлена. Я не уверен даже, убеждены ли сами комментаторы этой печали в чем-нибудь другом, кроме самостоятельной ценности своих теорий <…>". Сама оценка Блока у Тынянова и Эйхенбаума осталась непонятой, осознанной как «отрицательная». С совсем иных позиций была оценена посмертная литература о Блоке в статье О. Мандельштама, отмечавшей годовщину со дня смерти поэта. "Болотные испаренья русской критики, тяжелый ядовитый туман Иванова-Разумника, Айхенвальда, Зоргенфрея и др., сгустившийся в прошлом году, еще не рассеялся. Лирика о лирике продолжается. Самый дурной вид лирического токованья. Домыслы. Произвольные посылки. Метафизические догадки. Все шатко, валко: сплошная отсебятина. Не позавидуешь читателю, который пожелает почерпнуть знание о Блоке из литературы 1921–1922 гг. Работы, именно «работы» Эйхенбаума и Жирмунского тонут в этой литании, среди болотных испарений лирической критики" ("Россия", 1922, № 1, стр. 28; об отношении Эйхенбаума к статье Жирмунского см. в прим. к "Запискам о западной литературе" в наст. изд.). Из других откликов на статью Тынянова отметим сочувственное упоминание Г. Винокура — в его рец. на сб. "Об Александре Блоке" (газ. "Новый путь", 1922, 25 янв.), замечания А. Рашковской ("Вестник литературы", 1922, № 2–3, стр. 21), характерные тем, что полемика основана на переводе его наблюдений в биографический план, и И. Груздева ("Книга и революция", 1922, № 3, стр. 86), сочувственно излагавшего сопоставление Блока и Гейне (о близости некоторых взглядов Тынянова и Груздева в нач. 20-х годов см. прим. к рец. на альманах «Петроград» и к «Промежутку», а также упоминания К. Локса ("Печать и революция", 1922, № 1, стр. 289) и Ф. Степуна ("Шиповник", I, 1922, стр. 177) с противоположным отношением к самой теме статьи. Статья Тынянова вводила новое и имеющее большую теоретическую ценность понятие "лирического героя" (о почти одновременном появлении этой категории у Тынянова и А. Белого ср.: Л. Долгополое. Личность писателя, герой литературы и литературный процесс. — "Вопросы литературы", 1974, № 2, стр. 120–121). В противовес затрудненному освоению новой трактовки категории «героя», намеченной (правда, очень кратко) в ПСЯ (см. также прим. к статье "О композиции "Евгения Онегина""), это понятие активно усваивалось последующей — особенно литературно-критической — традицией и приобрело широкую употребительность, к сожалению, в сильно упрощенном виде. Оно почти не уточнялось и стало покрывать собою в упомянутой традиции самые разные способы взаимоотношений «автора» с текстом (см. также прим. к статье "Литературный факт"). В качестве примеров научного использования категории "лирического героя" следует назвать работы Г. А. Гуковского ("Пушкин и русские романтики". М., 1965, стр. 140–163) и Л. Я. Гинзбург ("О лирике". Л., 1974, стр. 159–162). Данная статья была первым выступлением Тынянова о современной литературе, с остротой продемонстрировавшим основания его критики: категория «вечного» не участвует в анализе — "дело поэта должно быть оценено с какого то пункта", поскольку "одно и то же поэтическое явление, один и тот же факт поэзии играют разную роль в разные эпохи" ("Валерий Брюсов". — ПСЯ, стр. 259); взгляд историка литературы не противоречит в этом смысле подходу критика. Тынянов писал о Блоке и Брюсове вскоре после их смерти, стремясь, не без полемики со статьями-некрологами и воспоминаниями, уяснить значение не «личности» или «биографии», а самого дела поэта. Первые шаги посмертной жизни поэта есть момент, когда в попытках этого осмысления сходятся критика и история литературы. В статьях о Блоке и Брюсове последнее слово критика было и первым словом историка литературы. Оно назвало определяющие для поэтики Блока чорты — интенсивное использование традиционных поэтических формул и связь с романсом. Статьи о Блоке, Брюсове и Хлебникове представляют один из двух главных типов, различимых в критическом наследии Тынянова. Другой критический жанр сформирован статьями "Литературное сегодня" и «Промежуток», написанными в один год и имеющими целью охватить литературное поле современности в целом. вернуться А. Белый. Дневник писателя. — "Записки мечтателей", 1919–1921, № 1–3. Полемику с утверждениями, высказанными в начале статьи Тынянова, см.: Д. Максимов. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1975, стр. 180. Однако, как явствует из дальнейшего, эти утверждения следует понимать в плане тыняновской категории лирического героя: проза Блока внеположна по отношению к его лирическому герою (что, разумеется, не исключает ее самостоятельного значения). вернуться "Жизнь искусства", 1921, № 804 (статьи Ю. Анненкова, М. Кузмина, В. Пяста, П. Сторицына, М. Шагинян). вернуться К этим мыслям Тынянова, как и к замыслу всей статьи, очень близки рассуждения Томашевского о "биографическом лиризме" символистов. Ср., в частности: "Таким поэтом с лирической биографией был Блок. Недаром за первый же год после его смерти мы получили богатую мемуарную и биографическую литературу о нем. И это потому, что его биография была живым и необходимым комментарием к его произведениям. <…> Блоковская легенда — неизбежный спутник его поэзии. Элементы интимного признания и биографического намека необходимо учитывать в его поэтике" ("Книга и революция", 1923, № 4 (28), стр. 9). Ср. о «человеке» и «поэте» в воспоминаниях А. Белого о Блоке ("Эпопея", 1922, № 1, стр. 125). |
