Двадцать пятого ноября стольный город Дилион поднял черное знамя с голубым сердцем на пятом луче красного католиканского креста.

Город ждал своего властелина и готовил ему подарки. Дорога, идущая от восточных ворот, была симметрично уставлена виселицами и высокими кольями. На виселицах скончали свой век шестьдесят семь лучших горожан недворянского происхождения — негоцианты, советники магистрата, несколько гуманистов из Университета. На кольях были насажены головы семидесяти двух дворян, известных своим лояльным отношением к Маренскому дому. Список их был заготовлен еще в прошлом году. Когда их вели на плаху, их не спрашивали, за кого они теперь. Так распорядился епископ Дилионский, примас Кайфолии, ярый приверженец Чемия.

Фрама ожидали двадцать девятого, рано утром.

Вечером двадцать восьмого Фрам в сопровождении Кейлембара, Баркелона, д'Эксме и роты гвардейцев Лиги, выезжал из Тнана. По двору носился колючий ветер, стучал ледяной крупой по каскам и панцирям. Фрам вышел на крыльцо в горностаевом плаще, накинутым на полный рыцарский доспех.

Он уже сидел на коне, когда под аркой ворот закричали:

— Курьер к Великому Принцепсу!

К герцогу подскочил всадник в красном башлыке:

— Из Генуи, ваше сиятельство. — Фрам взял пакет, быстро поломал печати, расправил лист. Бумага трепетала и рвалась у него из рук.

— А, черт… Факел! — крикнул Фрам. — Кейлембар, подержите.

Подъехавший Кейлембар перенял у кого-то факел, и они с Фрамом стали разбирать письмо. Свита молча ждала.

Прочтя письмо, рыцари посмотрели друг другу в глаза.

— Сат-тана, — произнес Кейлембар.

— Вы не находите, что мы поторопились? — спросил его Фрам.

— Нисколько. Во-первых, никто не мог знать…

— Никто?

— А-а, бас-самазенята! — скрипнул зубами Кейлембар.

— Впрочем, возможно, что и никто, — сказал Фрам. — Оставим это. Но вы сказали: во-первых. Что же во-вторых?

— Во-вторых, — сказал Кейлембар, — отступать уже некуда, мы зажгли солидную свечу. Теперь путь у нас один.

— Вы правы, Кейлембар, путь у нас один. Господа! — крикнул Фрам, обращаясь к гвардейцам. — Вперед, господа, в Дилион!

А бешеные всадники, разносящие манифест Великого Принцепса, метались по Кайфолии и Гразьену, и восстание расползалось все шире по их следам, точно дымящееся кровяное пятно на свежем снегу.

«Трудно понять — сон или явь эта Генуя, странный город, стоящий каким-то чудом словно бы на самом ребре земного круга, на том самом месте, где земля кончается, обрываясь в море. Все улицы неудержимо стремятся вниз; дома, башни торчат прямо друг на друге. Кажется, будто не ходишь, а ползаешь, точно муха, по отвесной стене. Глубоко внизу качаются на воде корабельные огни; если хочешь — от Ponta Soprana, северных ворот, можешь спрыгнуть прямо на палубу. Лошадь скачет ровно и мощно; дорога сотрясается, стонет под ударами копыт. Отменная лошадь, превосходное животное, но она уже запарилась, мне горячо сидеть. И снова мечется дорога, и снова стонет и гудит, копыта высекают искры из камней, вперед, вперед, а дороге нет конца И все стоит перед глазами белая обнаженная женщина в столбе света. Она стоит, как мираж, до нее не доскакать, сколько ни погоняй несчастную лошадь. На голове женщины блестит корона, женщина поднимает руку — в руке ее крест Святого Духа с острыми концами, которые мечут колючие лучи. В другой руке у нее шпага, и она говорит мне: „Монашек, не перед кем ломаться. На колени — я жалую тебя маркизом Плеазант за твои Приаповы заслуги“. Я отлично понимаю ее, но готов поклясться, что она говорит по-итальянски. Где пистолет? — нет, черт, это распятие почему-то. „Vade retro Satanás!“[122] — кричу я не своим голосом. „Сюда, сюда“, — говорят мне, подталкивают меня под локти. А, вот, вот он, вот его затылок, вот этот негодяй и предатель. Этот уже не опасен — он разгадан. Я прижимаю дуло пистолета к этому затылку. (А ведь он был не заряжен, вот что смешно.) Человек оборачивается — вместо одного лица у него два: Макгирт и Анчпен, мои люди, они, как две моих тени, следовали за мною в бесконечной скачке через равнины, леса и горные ущелья. „Господа, — говорю я, указывая на обнаженную женщину, — этот замок называется Плеазант, его хозяин — я“. Недурной замок, четыре башенки над золотой кленовой рощей. Кругом поля, а вон там, на холмах — лес, охотничьи угодья. Я никогда не занимался охотой, как подобает сеньору. Боюсь, я не сумею оценить ее прелести. „Вот моя грамота, господа“. Но грамоту взял почему-то полковник Горн. „Принц Отенский убит?! Что за вести смеете вы мне привозить!..“ Женщина в столбе света стала подниматься, а меня что-то тянет вниз, в бездну. „Ты любишь меня все-таки?“ — спросила она. Кого она спросила — неужели меня? Я оборачиваюсь — лицо полковника Горна, играющее скулами. „О, как я буду мстить“, — прошептал Горн. Я сажусь, разуваюсь и на босые ноги навиваю ремни паломнических сандалий. Надо все же признать — она была ужасно бесстыдна. Ей нравилось лежать голой. Кто это говорит? Никого нет. Ах, это я сам подумал, да. А что это, в кулаке, круглое, на цепочке? Серебряный жетон. На нем чернью трезубец — королевский знак. Покажи такой должностному лицу — сразу получаешь свежих лошадей под седлами. До чего же удобно путешествовать с такой вещицей. „Вот, возьмите, Анчпен, — говорю я, — и скачите обратно. Дело сделано, Респиги арестован“.

Это было последнее, кажется, что я сделал. Но почему снова женщина в столбе света? Бог мой, да она рыжая! Это дурной знак. Не приближайся к ней. Рыжий цвет ее волос — это цвет ее души, огонь и ад. Кто это бормочет? Ах, Ланьель, здравствуй, Ланьель. Ты как будто не согласен с этим? Да и я тоже не согласен.

Вот именно, тиранам!.. Но ведь она не рыжая, Ланьель, она — золотистая блондинка. Значит, как лютик? Ваше Величество, я ваш верный солдат, ваш преданный вассал, я с радостью положу жизнь за Ваше Величество, с радостью.

Бедняга Анчпен, как приехали, так он свалился. А мне, что, не хочется спать? Ему пора — часа четыре он проспал, а то и больше. „Анчпен, проснитесь, пора“. Что он делает? Почему он протягивает руку и трясет меня за плечо? „Анчпен, вы спите?“ — „Пора, пора, проснитесь“, — говорит Анчпен. Нет, он спятил».

Маркиз де Плеазант наконец разлепил бессмысленные глаза.

— Пора, проснитесь, — говорил полковник Горн, потряхивая его за плечо.

Проснувшись, генуэзцы увидели на перекрестках патрули телогреев и конных виргинских гвардейцев. Глашатаи громко извещали народ, что Джулио Респиги уличен в измене и арестован, а наместником Ее Величества в Генуе назначен маркиз де Плеазант.

По улицам сновали скороходы с письмами. В полдень, при звуках военной музыки и выстрелах с цитадели, из наместнического дворца выехал сам маркиз Плеазант, сопровождаемый полковником Горном и приличествующей его званию свитой.

Он был без шляпы, чтобы все могли видеть его бледное лицо с обведенными тенью глазами. Солнце, словно нарочно вышедшее приветствовать его, играло его золотыми регалиями, сверкало в складках белого шелкового костюма. Падкие до зрелища итальянцы воодушевленно кричали ему Evviva[123], и он приветствовал их своим наместническим жезлом. Он проехал по улицам и площадям к Дворцу Синьории, где его ожидали все maggiori[124] Генуэзской республики.