Настал день, когда я увидел его совершенно лысым. Все из-за той же страсти к прогрессу: у него возникла идея стать из блондина брюнетом; от жидкости, которую он для этого применил, вылезли все его светлые волосы, но он был тем не менее в восторге, — теперь, говорил он, можно испробовать рекламируемую помаду, под действием которой, без сомнения, у него вырастут черные волосы, гуще и красивее, чем были его погибшие светлые.

Его щеки и подбородок без конца покрывались шрамами из-за «превосходных» бритв, которыми он пользовался. Не проходило и недели, как купленные им шляпы теряли форму; его зонтики, снабженные затейливыми пружинами, не открывались именно тогда, когда шел дождь.

Я не берусь описать все снадобья, которые он проглотил. Прежде он был крепким и сильным, теперь же похудел и стал страдать одышкой. Вот тут-то реклама его и доконала. Он подумал, что болен, начал лечиться всеми великолепными рекламируемыми средствами; а для большей эффективности лечения применял одновременно все способы, затрудняясь в выборе, теряясь перед одинаковым количеством похвал, которые рекламы расточали каждому снадобью.

Невозможно подсчитать, сколько он съел шоколада; к такой неумеренности его обязывали назойливые советы различных фабрикантов. Столь же неумеренно он применял и парфюмерию, — в несколько приемов он лишился всех зубов, и только ради того, чтобы дать работу этим филантропам — зубным врачам, которые клянутся не причинить вам никакой боли и спокойно ломают вашу челюсть.

Реклама не пощадила не только тело, но и разум Пьера Ландри. Он купил книжный шкаф с передвижными полками и наполнил его всеми книгами, какие только рекомендовали ему газеты. Принятая им классификация была очень изобретательна: он расположил тома по их значимости, — я хочу сказать, по степени восхвалений, предпосланных им книгопродавцами в анонсах.

Нигде и никогда дотоле невозможно было бы найти такого подбора мерзостей и безумия. В библиотеке Пьера Ландри была сконцентрирована вся современная ему глупость и гнусность, и он старательно приклеивал к корешку каждого тома похвальные слова рекламы, заставившей его купить эту книгу. Когда он начинал читать, он заранее знал, какой восторг он должен испытывать, он плакал или смеялся над книгой согласно предписанию издателей.

От такого образа жизни Пьер Ландри обратился в совершенного идиота. Я не хочу перечислять всех названий, но я мог бы указать на некоторые из книг, которые окончательно растлили мозг Пьера Ландри. Постепенно он стал необыкновенно требовательным и прихотливым, он стал покупать только то, что рекламировалось как неподражаемое творение гения; теперь он покупал в неделю не больше двадцати томов.

Надо добавить, что некоторые газеты, горячо рекомендованные броскими объявлениями, тоже немало способствовали его полному оглуплению. Чем трескучее была реклама, тем с большим доверием и восторгом он ей внимал.

Вот что восхитило его сверхмерно. Издателю одной газетки вздумалось воздвигнуть шутовской балаган на площади Согласия, где паяц, выкидывая коленца, объявлял о выпуске нового номера. Пьер Ландри бился за честь первым подписаться на эту газету.

Я приблизился к последнему акту этой душераздирающей драмы. Прочитав, что некий ясновидящий излечивает все болезни, Пьер Ландри кинулся к нему лечиться от недомоганий, которых у него не было. Ясновидящий услужливо предложил омолодить его, он указал ему способ стать пятнадцатилетним. Нужно было всего-навсего принять определенную ванну и выпить определенную воду. Пьер Ландри расстался с ясновидящим не помня себя от восторга, он объявил, что подобный способ лечения — наипоследнее слово прогресса.

Проглотив предписанную ему бурду, он погрузился в ванну и так удачно омолодился, что через два часа его нашли в ней мертвым. На лице его застыла блаженная улыбка, по которой можно было догадаться, что он испустил дух, поклоняясь пресвятой Рекламе. Это и была, вероятно, обещанная ясновидящим панацея от всех зол.

Даже после смерти Пьер Ландри остался покорным слугой объявлений. Он завещал похоронить себя и гробу, который мгновенно бальзамировал труп, по способу, запатентованному одним шарлатаном-аптекарем. На кладбище этот гроб раскололся, несчастный покойник вывалился в грязь и был похоронен вместе с обломками своего гроба.

Только одну зиму надгробный памятник из картонного камня и имитации мрамора сопротивлялся непогоде; вскоре на могиле не осталось ничего, кроме кучи отвратительной гнили.

Если бы я был моралистом, я бы произнес над этой грудой мусора громовую речь и вывел бы полезное нравоучение из истории Пьера Ландри: эта плачевная жертва рекламы показывает нам, ротозеям современности, во что мы обратимся, если будем наивно верить объявлениям, сулящим нам счастливую и приятную жизнь. Так как дельцы злоупотребляют свободой, предоставляемой им рекламой, и, в ущерб нам, зазывают нас в свои лавки, не поддадимся на щедрые посулы, не позволим себя надувать. Будем стойки, не уподобимся Пьеру Ландри.

Перевод Т. Ивановой

Во Франции XVII века бог любви — блистательный и пышный вельможа, шествующий по салонам под звуки величавой музыки. Он связан сложнейшим церемониалом, и каждый шаг его заранее рассчитан. Впрочем, любовь в эту эпоху дышит благородством, изысканной нежностью, благопристойной радостью.

В XVIII веке бог любви — повеса и распутник. Он любит и смеется ради удовольствия любить и смеяться, лакомясь за завтраком блондинкой, за обедом брюнеткой; для него женщина — добрая богиня, щедро оделяющая утехами своих почитателей. Над всем обществом веет ветер сладострастия, он кружит сплетенных в хороводы пастушек и нимф, и обнаженные груди их трепещут под кружевом, — пленительное время, когда властвует тело, век острых наслаждений. Его отдаленное, еще не остывшее дыхание доносится до нас вместе с ароматом распущенных волос.

В XIX веке бог любви — степенный молодой человек, корректный, как нотариус, обладатель государственной ренты. Он ведет светскую жизнь или торгует в лавке. Его интересует политика; свой день, с девяти утра до шести вечера, он отдает делам, а ночь — пороку: любовнице, которую он содержит, или жене, которая содержит его.

И на смену героической любви XVII века, чувственной любви XVIII пришла любовь расчетливая, как биржевая сделка.

Недавно я слышал сетования одного промышленника. Он жаловался на то, что еще не изобретена машина для производства детей. Делают же молотилки или ткацкие станки для замены человеческих мускулов механизмами в любом трудовом процессе. Великие страстотерпцы нашего века — те, кто отдает каждую свою минуту современным делам, — сберегут много времени и будут энергичней, мужественней сражаться в битве жизни с того дня, когда за них начнет любить машина. С той поры, как грозный взрыв Революции потряс Францию, мужчинам все еще некогда думать о женщинах. При Наполеоне Первом любовникам мешали узнать друг друга пушки. Во время Реставрации и Июльской монархии обществом овладела бешеная страсть к наживе. Наконец, царствование Наполеона Третьего еще сильнее разожгло алчность к деньгам и даже не принесло с собой какого-нибудь оригинального порока или нового вида разврата. Сыграло свою роль и развитие науки — пар, электричество, все открытия последних пятидесяти лет. Взгляните на современного человека, занятого разнообразными делами, живущего вне дома, поглощенного необходимостью сберечь и приумножить свое состояние; ум его захвачен бесконечно сменяющимися задачами, чувства усыплены усталостью от каждодневных битв; он и сам превратился в винтик гигантской социальной машины, машины на полном ходу. Он держит любовниц, как держат лошадей, — для тренировки. Если он женится, то лишь потому, что брак стал такой же деловой операцией, как всякая другая, и если у него есть дети, то лишь потому, что этого хочет жена.

И еще одно обстоятельство наложило свою печать на унылые нынешние браки — мне хотелось бы подчеркнуть его, прежде чем перейти к примерам. Это — глубокая пропасть, которую современное воспитание и образование создают с самого детства между мальчиками и девочками. Вот малыши Мари и Пьер. До шести-семи лет им разрешают играть вместе. Их матери — приятельницы, и дети между собою на «ты», они по-братски награждают друг друга шлепками и в обнимку катаются по полу, нисколько этого не стыдясь. Но к семи годам общество их разлучает и завладевает ими. Пьер отдан в коллеж, где учителя изо всех сил стараются засорить ему мозги выжимками из всевозможных человеческих знаний; затем он поступает в специальную школу, выбирает профессию, становится мужчиной. Предоставленный самому себе, встречая на своем пути во время долгого искуса добро и зло, он сталкивается со всякими мерзостями, испытывает страдания и радости, на опыте знакомится с вещами и людьми. Мари же проводит все это время в четырех стенах, в квартире своей матери; ее обучают тому, что положено знать благовоспитанной девушке, — старательно подчищенной литературе и истории, географии, катехизису; она умеет, кроме того, играть на фортепиано, танцевать, рисовать в два цвета пейзажи. Мари не знает жизни; она ее видела только из окна, да и то окно задергивалось занавеской, если мимо по улице проходила слишком шумная жизнь. Никогда Мари не осмеливалась выйти из дому одна. Ее заботливо лелеяли, как некое оранжерейное растение, пряча от воздуха и света, выращивая в искусственной среде, вдали от людей. А теперь вообразите, что Пьер и Мари через десять — двенадцать лет встречаются. Они стали чужими, они чувствуют себя неловко. Они уже не говорят друг другу «ты», не зовут друг друга в уголок, чтобы посмеяться. Мари краснеет, ее тревожит то неведомое, что принес с собой Пьер. А Пьер чувствует, что их разделяет поток жизни, что между ними стоят жестокие истины, о которых он не смеет говорить вслух. Что они могут сказать друг другу? Они говорят на разных языках, между ними нет ничего общего. Остается вести пошлый разговор, держаться настороже, чувствуя себя почти врагами, остается лгать друг другу.