Тем временем лодка, шурша, раздвигала листья, продолжая свой путь вниз по течению. То и дело ее приходилось поворачивать, следуя изгибам рукава. Это вызывало бурное волнение, так как мы не были уверены, что нам удастся пройти. Часто на нашем пути возникали мели. И как же мы торжествовали, когда, преодолев затруднения, выплывали на широкий простор, миновав узкий проход, похожий на едва приметную лесную тропинку, где пробраться можно только гуськом и где кусты сами смыкаются за вашей спиной!

Сколько чудесных утренних часов провели мы на реке! По утрам от воды подымался пар. Будто нежные кисейные шарики взлетали над водой, цепляясь обрывками легкой ткани за ветви прибрежных деревьев. Тополя кажутся одетыми в белый наряд. А когда всходит солнце, этот наряд тихо спадает, словно платье новобрачной в день свадьбы; еще мгновение деревья укрыты пеленой, и вдруг листва их затрепетала, засверкала.

Нам нравились эти часы утренней белой дымки, и мы уплывали в лодке полюбоваться восходом солнца. Река дышала, и над ней поднимались белые, как молоко, испарения. Внезапно прорывался луч солнца, окрашивая туман золотом и багрянцем. В течение нескольких минут тончайшие тона — бледно-розовый, бледно-голубой, нежно-лиловый — переливались и таяли в воздухе. Затем словно проносился порыв ветра. Туман исчезал, и под ликующим солнцем голубая-голубая река искрилась мириадами блесток.

Ночами, особенно лунными, любили мы совершать прогулки вверх по течению в соседнюю деревню и возвращались обратно поздно, около полуночи. Лодка медленно спускалась вниз по реке, в необъятной тишине. В угасшей синеве неба вставала полная луна, бросая на водную ширь свой серебряный веер. Больше уже ничего нельзя было различить; оба берега с их полями и пригорками казались двумя темными массами, разделенными белой полосой реки. По временам с невидимых полей до нас долетали отдаленные голоса, крик совы, кваканье лягушки, дремотный шорох хлебов, колыхавшихся под ветром. Отражение луны плясало в борозде, которую оставляла за собой лодка; мы опускали в прохладную воду свои горячие руки.

Возвратившись в Париж, я еще долго ощущал приятное покачивание лодки. По ночам мне снилось, что я гребу, черный челн уносит меня во тьму. Возвращаться было всегда грустно. Камни мостовых удручали меня, а если мне случалось переходить через Сену, я бросал на нее взгляд ревнивого любовника.

Затем жизнь брала свое, ведь надо было жить. Работа вновь целиком захватывала меня, я вновь вступал в великое сражение.

Вот почему теперь, когда я сам себе хозяин, я хотел бы затеряться в каком-нибудь глухом уголке, на цветущем берегу реки, между двумя старыми ивами. Как мало места нужно человеку для вечного упокоения! Суета мирская меня бы больше не волновала. Я лег бы на спину, раскинув по траве руки, и попросил бы милостивую природу навсегда взять меня к себе.

Перевод В. Орловской

В пору, когда поспевают фрукты, в дом к г-ну Ростану, стряпчему в Эксе, каждый месяц являлась растрепанная черноволосая смугляночка с огромной корзиной абрикосов или персиков. Обычно она дожидалась хозяев в просторной передней, где, узнав о ее приходе, собиралась вся семья.

— A-а, это ты, Наис! — говорил стряпчий. — Принесла нам фрукты, да? Умница. А как поживает папаша Микулен?

— Благодарствуйте, сударь, — с улыбкой отвечала девочка, сверкая белыми зубками.

Затем г-жа Ростан уводила ее на кухню и долго расспрашивала. Как виноградник? Как миндальные и оливковые деревья? Но самым важным было узнать, прошли ли дожди в Эстаке, в приморском уголке, где находилась ферма Ростанов, Бланкарда, арендуемая Микуленами. И хотя там насчитывалось всего два-три десятка миндальных и оливковых деревьев, разговор о дожде в этом крае, изнывающем от зноя, всех интересовал.

— Только покрапало. А уж как бы надо винограднику напиться вволю, — отвечала Наис.

Рассказав все новости, девочка съедала кусок хлеба с остатками вчерашнего жаркого и отправлялась обратно в Эстак в повозке мясника, каждые две недели приезжавшего в Экс. Нередко она приносила ракушек, лангусту или огромную рыбину, ибо папаша Микулен больше рыбачил, чем трудился в поле. Если Наис приходила во время каникул, Фредерик, сын стряпчего, тотчас прибегал на кухню, — ему не терпелось сообщить, что они скоро приедут в Бланкарду и что рыбачью спасть надо держать наготове. С самого детства Наис была товарищем его игр, и они говорили друг другу «ты». Только с двенадцати лет она стала величать его господином Фредериком, ибо каждый раз, как Наис говорила хозяйскому сыну «ты», отец отпускал ей оплеуху. Но все это нисколько не мешало детям дружить.

— Смотри не забудь починить сети, — повторял Фредерик.

— Не извольте беспокоиться, господин Фредерик, будем ждать вас, приезжайте, — отвечала Наис.

У г-на Ростана было изрядное состояние. Он за бесценок купил особняк Куаронов, построенный в конце XVII века, великолепный дом на улице Коллегии в двенадцать окон по фасаду и с таким множеством комнат, что там смог бы разместиться целый полк. Семья, состоявшая из пяти человек, считая и двух старых служанок, совсем затерялась в огромных апартаментах. Стряпчий занимал только второй этаж. Целых десять лет он пытался сдать первый и третий, но жильцов так и не нашлось. Тогда он запер пустовавшие комнаты, отдав две трети дома во владение паукам. Малейший шум в огромной передней с монументальной лестницей, в пролете которой мог бы свободно поместиться целый современный дом, отдавался, словно в соборе, гулким эхом по всему пустому особняку.

После покупки дома г-н Ростан тотчас приказал перегородить большой парадный зал с шестью окнами, площадью в девяносто шесть квадратных метров. В одной половине он, устроил свой кабинет, а в другой контору и посадил там клерков. В самой маленькой из остальных четырех комнат второго этажа было около тридцати пяти метров. В этих покоях с высокими, будто в церкви, потолками жили г-жа Ростан, Фредерик и две старые служанки. Г-н Ростан решил превратить бывший будуар в кухню, чтобы она была под рукой; прежде, когда пользовались кухней в нижнем этаже, кушанья остывали, пока проделывали длинный путь до столовой через сырую холодную переднюю и лестницу. Необъятные апартаменты особенно проигрывали от того, что были скудно обставлены. В кабинете стояла старинная жесткая мебель в стиле ампир: неуютная кушетка и восемь кресел, обитые зеленым плюшем; столик той же эпохи казался в этой огромной комнате совсем игрушечным. На камине, между двумя вазами, возвышались безобразные мраморные часы современной работы, а красный, старательно натертый плиточный пол резал глаза своим жестким блеском. В спальнях было и того меньше мебели. Во всем сказывалось свойственное южанам, даже самым богатым, равнодушие к комфорту и роскоши, ибо жизнь в этом благословенном солнечном крае проходит на улице. Ростаны, конечно, не замечали, какой леденящей тоской веет от этих унылых, как руины, покоев, которые убогая мебель делала еще более печальными.

Стряпчий был человеком весьма ловким. Отец оставил ему одну из лучших нотариальных контор в Эксе, а он, благодаря кипучей энергии, качества необычного в этом краю лени, сумел расширить клиентуру. Небольшого роста, подвижной, с остреньким хитрым лицом, напоминавшим мордочку куницы, он с головой ушел в дела. Он был всецело поглощен заботами о приумножении своего капитала и даже в редкие часы досуга, которые он проводил в клубе, не заглядывал в газеты. Жена его, напротив, слыла в городе дамой отменного воспитания и большого ума. Она была урожденной де Вильбон, и к ней относились с неизменной почтительностью, невзирая на ее неравный брак. Она отличалась строгой нравственностью, с неослабным рвением соблюдала все обряды и вела такое размеренное, однообразное существование, что оно вытравило в ней все живое.

Итак, Фредерик рос подле добродетельной матери и вечно занятого отца. В школьные годы он был отъявленным лентяем, питал глубокое отвращение к наукам и, хотя до смерти боялся матери, ухитрялся целый вечер просидеть в гостиной, уткнув нос в книгу, и не прочесть ни строчки, а родители, глядя на него, воображали, будто он готовит уроки. Выйдя из терпения, они отдали его пансионером в коллеж. Освободившись от домашнего присмотра, он не стал прилежней и был на седьмом небе, не чувствуя на себе сурового материнского ока. Родители, встревоженные замашками лентяя, в конце концов взяли его обратно и снова водворили под свой неусыпный надзор. Волей-неволей ему пришлось заниматься, и он закончил класс риторики. Мать, словно жандарм, стояла на страже, — сама проверяла его тетради, заставляла отвечать ей уроки. Благодаря такой опеке Фредерик всего лишь дважды провалился на выпускных экзаменах.