— Всех, кто был с тобою ночью, нужно скорее предупредить, чтобы тоже вымылись и сменили одежду.

— Верно, тату. Я Маню пошлю, она сделает это.

В полутемных сенях Парфентий натолкнулся на девочку.

— Кто здесь?

— Я, — отозвался тоненький и, как показалось Парфентию, перепуганный голосок, — дверь не найду никак.

Парфентий узнал Таню — сестру Дмитрия.

— Парфуша, — торопливо зашептала она, — Митю схватили жандармы.

— Где он сейчас? — спросил Парфентий, чувствуя, как похолодело в груди.

— В камере, в жандармерии. Я видела его в окошечко. Он весь черный, не узнать. — Голос девочки дрогнул. — Ох, как били… как били! И Мишу Клименюка тоже.

Таня заплакала тихо, беззвучно.

— Митя ничего не сказал?

— Привет тебе и всем хлопцам передал.

— Добре, беги домой.

Оставшись один, Парфентий поманил из кухни сестренку. И пока шептал ей на ухо, Маня хмурила белесые брови и кивала головой.

Долго рылись жандармы у Гречаных. Все перевернули, разрыли, перемешали.

Но Парфентий с отцом были спокойны. До прихода жандармов они перепрятали в более надежные места все, что казалось на их взгляд, плохо спрятанным. И только когда жандармы, забравшись на чердак, стали перерывать солому, колоть штыками крышу, отец с сыном забеспокоились за судьбу каморки.

— Ну, сынку, — тревожно шептал Карп Данилович, прислушиваясь к шумам на чердаке, — если наткнутся, нам с тобой не сдобровать.

— Да, петля, тату.

Но жандармы ничего не нашли.

— От дома никуда, ни на шаг не отлучаться обоим. Слышите? — прохрипел Семен Романенко.

— Не глухие, — сурово пробасил Карп Данилович, искоса взглянув на «бульдога».

— Пронесло, — облегченно вздохнул он, когда жандармы ушли.

— И на этот раз не нашли. А ведь как рыли. Я думал, всю крышу снесут, — заметил Парфентий.

— Плохой нюх у этих собак. Стало быть, сынку, поживем еще трохи.

Они зашли в кухню, где также царил беспорядок после обыска. В хате громыхала мать, устанавливая на прежние места кровать, стол, скамейки, опрокинутые жандармами.

— И стены, и пол — все поковыряли, испортили, будто клад искали, или тут воры какие живут… — При этих словах Лукия Кондратьевна посмотрела на мужа и на сына с легкой, примирительной укоризной.

Лукия Кондратьевна, как ни старались скрыть от нее муж и сын свои дела, чувствовала и понимала, что этот обыск был не без причины. Но вместе с тем она сознавала, что они правы. Она верила в здравый смысл всегда честного, прямого мужа, который не терпел в жизни несправедливости и всегда восставал против нее. Непоколебимо так же верила она и в правоту взглядов любимого сына и считала, что если Парфуша думает так, то, значит, — иначе думать невозможно. А если она и ворчала иногда, то ведь какая мать не тревожится, чувствуя, что сын подвергает себя опасности. «Но они, молодые, лучше нас знают, что к чему».

— Дошептались вы, как видно, — проговорила она, вздохнув.

— Эх, Лукия, ведь их собачье дело такое — гавкать и кусать. Они за этим и пришли к нам в Крымку. Хотят, чтобы все перед ними смирненькие были, чтобы во всем угождали им. А теперь они, псюги, видят, что в хозяевах им тут ходить недолго осталось, ну вот, напоследок, и кусают, как мухи по осени. — Отец прикрыл дверь в кухню. — Что дальше будем делать, сынку? — спросил он тоном, в котором слышалась все та же нарастающая тревога.

— Нужно срочно решать. Я думаю, тату, надо уходить нам всем в лес как можно скорее.

— Это правильно, но…

Парфентий понял мысль отца.

— Арестованных товарищей надо освободить.

Отец покачал головой: — «как же это можно»?..

— Трудное дело. Это уже открытый бой, но иного выхода нет. У меня такой план, тату. Сегодня ночью вооруженной группой напасть на жандармский пост и освободить Дмитрия с Михаилом.

— Ну и…

— И уходить в савранские леса.

В глубине души Карп Данилович был потрясен всем случившимся, но его несколько успокаивали смелость и решимость сына. И он так же твердо сказал:

— Да, да, сынку, это правильно. Уходить надо. Я ведь тоже с вами должен…

Великое дело, когда юноша, почти совсем мальчик, видит, что отец разделяет его мысли, идет вместе с ним плечом к плечу в борьбе. Тогда рождается чувство радости и могучая уверенность в себе и в своих поступках. Такое трепетное чувство сейчас испытывал Парфентий.

— Тату, знаешь, что я думаю? — Парфентий нежно взял отца за крутые крепкие плечи, глянул в серые отцовские глаза и сказал: — Тебе, тату, надо остаться дома.

— Почему? — вскинув брови, удивился отец.

— Так надо, тату. Жандармы сейчас нацелились на нас, комсомольцев, и к старикам не будут цепляться.

— Я не старик, я твой отец, — промолвил Карп Данилович.

— Послушай, тату, — тихо, но горячо заговорил юноша. — Если я уйду один, то тебя могут за меня арестовать, подержать в жандармерии или в тюрьме и выпустить. Но если уйдем вместе, тогда они и маму, и Маню, А так нельзя, тату…

Отец помолчал, обдумывая слова сына.

— Ты все равно будешь с нами. Борьба ведь в самом разгаре. А там наши скоро придут.

Они стояли лицом к лицу, оба белоголовые, одинаковые ростом, только рядом с коренастым, несколько грубоватым отцом Парфентий казался нежным, стройным, но крепким, как молодой дубок. Сейчас они были как боевые товарищи. Они одинаково понимали, сколь трудная наступила минута. Обоим была дорога организация и оба в равной мере были объяты тревогой за судьбу «Партизанской искры», которой грозила гибель.

— Оно, конечно, ты правильно говоришь. Но стыдно остаться в стороне и в такую трудную минуту оставить вас одних.

— Мы не одни, тату. Нас много, очень много. И в стороне ты не останешься. Будешь помогать нам отсюда. Мы еще покажем этим гадам, как лезть в чужую хату и хозяйничать на чужой земле. Ты будешь с нами. Я ведь знаю тебя. Ты любишь правду. Ты всегда любил правду.

Последние слова сына тронули отца до глубины души, задели за живое. И колебания в душе Карпа Гречаного исчезли, и совет сына он ощутил, как свое собственное решение.

— Добре, сынку, говори, что делать надо.

— Срочно нужно собрать членов комитета. Помоги мне. Передай Андрею Бурятинскому и Поле. Соне Кошевенко сообщит Маня. Пришли ко мне Юрия Осадченко немедленно. Для него у меня особо срочное задание. Все это нужно сделать срочно, тату.

Экстренное заседание подпольного комитета было назначено на острове за рекой. В самом селе собраться было уже нельзя. Повсюду шныряли жандармы, полицаи, к каждому появившемуся на улице человеку придирались.

Крымчане сидели по хатам, поэтому, если не считать жандармов и полицаев, село казалось необитаемым.

Члены комитета, получая извещения, шли на остров в лес к месту сбора. Пробирались туда дальними обходными, путями, тайными тропками, известными, может, только одним крымским подпольщикам.

Метель, бушевавшая два дня, унялась. Февральский ветер сердито сдирал с земли сухие затвердевшие снега и гнал их нивесть куда. Шипя ползли огромные злые языки, обвивая ноги, словно диковинные белые змеи.

Ни Андрей, ни Поля, ни Соня, не участвовавшие в подрыве железнодорожного пути, не знали точно, что произошло минувшей ночью там, на перегоне между Врадиевкой и Каменным Мостом. Однако арест товарищей и это экстренное заседание вдали от села в такую погоду говорили о том, что над «Партизанской искрой» нависли грозовые тучи. И каждый чувствовал, что идет навстречу суровым испытаниям.

Собрались члены комитета на серебряной поляне, молча жали друг другу руки, чувствуя при этом какую-то особую сплоченность, рожденную опасностью.

Когда все собрались, Парфентий открыл заседание.

— Говорить много нечего, потому что дорога каждая минута. Мы собрались здесь, чтобы решить…

Парфентий на секунду остановился, обдумывая, как сообщить товарищам о том, о чем так тяжело было говорить.