— Мы это сами знаем, — продолжал префект, — но кто вами руководил? Ведь не один же вы тут орудовали?

— О, это мы слишком далеко зайдем. Нам с вами пришлось бы потратить уйму времени, а у вас столько дел.

— А вы расскажите коротко, без философии.

Учитель пристально посмотрел на префекта.

— Неужели вы думаете, что я вам скажу о том, что для меня дороже жизни?

— Дороже жизни ничего не может быть, Моргуненко. Вы просто притворяетесь, — улыбнулся префект.

— Плохо вы нас знаете, а если и знаете…

— Вы лучше скажите мне, — перебил Изопеску, — руководство партизанщиной в Крымке шло отсюда? — он указал на карте зеленый массив савранских лесов.

— Да. И отсюда тоже, — подтвердил Моргуненко.

Изопеску прошелся несколько раз по тесному кабинету и остановился против учителя.

— Покажите место, где находится это осиное гнездо и жизнь вам и вашей семье будет гарантирована. Мы умеем благодарить людей, которые нам помогают.

— Но меня все равно убьют.

— Кто?

— Наши. За измену.

— Мы отправим вас в Румынию и там вы будете в безопасности.

Моргуненко недоверчиво глянул на префекта.

— Вы мне не верите?

Учитель пожал плечами.

— Клянусь офицерским мундиром.

— Слово офицера?

— Слово офицера, — ответил торжествующий Изопеску. — Ну? — с нетерпением бросил он.

Моргуненко молча кивнул головой, давая понять, что согласен.

Префект не верил себе, что так неожиданно повернулось дело. Он бросился к карте.

— Подойдите ближе, — позвал он, — и покажите на карте.

Моргуненко подошел.

— Показывайте, — торопил префект, держа наготове красный карандаш для отметок.

Владимир Степанович обвел рукой всю карту и, спокойно улыбнувшись, сказал:

— Но здесь, к сожалению, не все, господин префект. Это карта только Одесской области.

Лицо префекта Изопеску побагровело, вылезли из орбит оловянные глаза. Он шагнул к арестованному вплотную, держа руку на кобуре браунинга. Но ни выстрелить, ни ударить он был не в состоянии. Несокрушимая сила и спокойствие Моргуненко окончательно парализовали его. Он отошел к столу и сдавленным голосом прохрипел:

— Увести!

Тюремный надзиратель Василиу, тот, которого заключенные в камере комсомольцы называли Василием, тайком передал Нине Давыдовне Клименюк записку от сына.

Миша писал:

Неровные, скачущие буквы, нацарапанные на клочке румынской газеты слабой рукой, откровенно говорили матери, в каком тяжелом состоянии был Михаил.

Нина Давыдовна несколько раз перечитала записку, стараясь угадать, что таилось в этих косых расплывчатых строчках. Спазмы душили ей горло, лихорадочно блестели покрасневшие от непрерывных слез глаза.

Мать тут же решила попытаться выпросить разрешение увидеть сына. Преисполненная материнской отваги, она бросилась к парадной двери, но перепуганный часовой встретил ее штыком и приказал сейчас же убраться прочь.

Обессиленная напрасными попытками, она побрела домой в Катеринку, не чуя под собою ног. По дороге она опять перечитывала записку, потом прятала ее за пазуху около сердца, но тут же доставала вновь и сквозь пелену слез слагала из разрозненных, как ей казалось, букв слова, наполненные тревожным смыслом.

Дома, не помня как вошла в хату и не отвечая мужу на вопросы, потому что не в состоянии была отвечать, она, как подкошенная, повалилась на кровать.

Медленно тянется ночь. На сердце камнем лежит неуемная тревога. Перед глазами — измученный, с окровавленным лицом (такой, каким она видела его в последний раз в окне крымской жандармской камеры) стоит Миша. Потом удивительно как-то все меняется. Жуткое видение исчезает, и Миша представляется ей совсем маленьким. Будто она держит его на руках, а он, крепко обхватив ручонками её шею, приник губами к щеке. Она даже слышит его теплое дыхание и первое сказанное слово «мама». Далее мелькают мимолетные обрывки. Миша со школьной сумкой за плечами. Вот он смеется, показывая матери красный пионерский галстук… Первые трудодни сына… скарлатина… и слова доктора: «главное, не простудите». И вот он, большой и смелый, стоит перед палачами и говорит им громкие гневные слова. Лица палачей искажаются злобой и становятся похожими на страшные маски с оскаленными волчьими зубами. И это уже действительно не люди, а волки. Они набрасываются на Мишу и терзают его. Но она не отдаст им сына. Она бросается в разъяренную стаю волков и вырывает мальчика. Миша у нее на руках. Она укутывает его в. распахнутые полы жакета и, крепко прижав к груди, бежит, бежит… Волки преследуют ее, в их диком вое слышатся человеческие голоса, только злые и хриплые. И в самом деле, это люди, похожие на волков, — жандармы. Они бегут за ней, чтобы отнять Мишу. Тогда она напрягает все силы, что есть в ней, и бежит быстрее. Скоро дом. Еще минута, другая и они в безопасности. Она оборачивается, кричит что-то преследователям и, вбежав в хату, закрывает за собой дверь. В хате тихо, тепло. Мальчик ровно дышит. «Уснул», — решает мать и, успокоенная, погружается в сон.

Утром Нина Давыдовна поднялась чуть свет. Теперь она рассказала мужу о записке сына и о своем решении добиться свидания с Михаилом.

— Пойду. Может, удастся увидеть Мишу. И пошла.

Ежедневно рано утром мать отправлялась в Первомайск пешком. Там, до позднего вечера, коченея от холода, она простаивала у ворот префектуры. Но все ее старания были тщетны. Она пыталась подкупом подействовать на солдат, обычно падких на взятки. Но и это не помогало. Строгость, с какой содержались в тюрьме крымские комсомольцы, не давала даже и проблесков надежды на свидание. Префект Модест Изопеску издал приказ:

«Строжайше запрещаю свидания с заключенными преступниками из села Крымки, а также всяческие передачи.

Солдаты, замеченные в нарушении моего приказа, будут предаваться военно-полевому суду».

Понятно, что после такого приказа часовые боялись даже смотреть в сторону людей, толпящихся у здания префектуры.

На приеме у префекта матери было грубо отказано в просьбе о свидании с сыном. При этом Изопеску предупредил женщину, что в случае повторения подобных попыток она будет арестована и брошена в камеру как сообщница партизан.

И теперь, притулившись где-нибудь за углом дома на противоположной стороне улицы, женщина глаз не сводила с тюремных ворот в надежде хоть мельком увидеть Михаила, хоть каким-то чудом узнать, что за тайну он хочет сообщить ей. Она тревожилась, что не успеет повидаться с сыном. В эти дни повсюду ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что всех крымских угонят в тираспольскую тюрьму, из которой, как все уже знали, никто не возвращался, другие утверждали, что следствие будет продолжаться здесь. Поясняли это тем, что префект не хочет упускать это выигрышное, обещающее ему повышение в чине, дело. Говорили, что уж больно жестоко пытают на допросах. Те, кому удалось видеть заключенных, рассказывали, что Мишу, так же как и других, не узнать, до того он избит и измучен.

И с каждым часом, с каждой минутой нарастала в сердце матери тревога. «Хоть бы одним глазком взглянуть на Мишу, как он там», — думала она.

Но проходили дни в муках, а увидеть сына не удавалось. В последние дни жандармы водили арестованных на допрос только по ночам. Делалось это для того, чтобы люди не могли слышать криков и стонов истязаемых. Эту меру предосторожности палачи ввели после того, как повсюду уже стало известно о разгроме гитлеровских армий под Сталинградом. И, естественно, что поражение немецких фашистов вселяло страх в румынских палачей и они день ото дня свирепели, вымещая свою бессильную ярость на тех, кто сейчас находился в застенках.

Но, несмотря на все строгости и репрессии, Нина Давыдовна с настойчивостью, присущей женщине-матери, неотступно следила за тюремными воротами. Солдаты уже приметили высокую, худощавую, с большими печальными глазами женщину. А тюремный надзиратель Василе, заметив ее на улице, пристально смотрел на нее.