Поля заметила, как потянулась правая рука Парфен-тия к чёлке — его всегдашний знак волнения, услышала, как тихо хрустнули суставы пальцев в крепко стиснутом кулаке левой руки.

— Нашу организацию предал подлый изменник.

Стало тихо и жутко от сказанных слов. Но вот, в напряженной тишине стали падать другие слова, тяжелые, как камни.

— Вчера ночью на линии железной дороги в бою с жандармской засадой ранен Дмитрий Попик, комиссар нашей организации. Вчера жандармы схватили его и Михаила Клименюка. Мы уверены, что арестованные товарищи ни под какими пытками ничего не скажут. Но жандармы убедятся теперь в том, что не только этот неудачный подрыв железной дороги, но и другие диверсии в этом районе совершены нами, крымскими комсомольцами, или с нашей помощью. Нам припомнят и рощу, и листовки, и цистерну с керосином, и ферму, и многое другое.

Как невыносимо тяжело было слышать, что обрывается самое дорогое, самое святое в жизни. И трудно было вместить в себя все это внезапно обрушившееся горе, и казалось, что даже юного пылкого воображения не хватит, чтобы представить себе все происшедшее.

Несмотря на то, что дорога была каждая минута и нужно было принять какое-то твердое решение, все долго молча стояли. Навалившаяся беда давила всей своей тяжестью.

— Это он предал? — глухо, будто сама себя спросила Соня.

— Больше некому. Жандармы не могли знать место подрыва.

И каждый из присутствующих здесь подумал о Сашке Брижатом. И в душе каждого поднималось чувство гнева.

— Кулацкая кровь заговорила!

— Убить предателя!

— Смерть изменнику!

Парфентий поднял руку, прося тишины;

— Предатель не уйдет от расплаты.

— Нужно спешить, иначе он предаст остальных, — сказал Миша Кравец.

— Сейчас он не может этого сделать, потому что начальник жандармерии уехал в Первомаиск и вернется только к вечеру. Да и выследить предателя днем невозможно. Он теперь забился куда-нибудь и сидит, черная душа.

— Парфень, поручи мне это сделать. Сегодня же вечером я обещаю привести приговор в исполнение.

— Нет, Кравец, тебе будет другое задание. Выследить Брижатого, уточнить его виновность и в удобный момент застрелить предлагаю поручить командиру разведки Юрию Осадченко. Но нам нужно уходить из села, всем комсомольцам, о которых знает Брижатый. Может, он успел уже рассказать в жандармерии обо всем, что знает. А если так, то завтра утром, а может быть, и сегодня ночью, нас могут схватить.

— Что же делать? — послышался вопрос.

— Выход один. Вырвать из рук жандармов арестованных товарищей и уходить из села как можно скорее.

Связаться с Савранью у нас нет времени, а поэтому нужно решать самим. Решайте.

— Другого решения нет и быть не может, Парфень, — сказала Поля. — Уйдем и будем продолжать борьбу. Мы же комсомольцы!

Горячие слова девушки прозвучали призывом.

— Уходить и продолжать борьбу!

— До конца!

— До последнего фашиста!

— Мы вот здесь, на этом месте, дали перед знаменем клятву, и мы ее не нарушим.

Парфентий видел, что товарищи его готовы на все.

— Задание трудное и опасное.

— Мы не боимся, Парфень.

— Тогда предлагаю следующее…

— Ты командир, Парфень, не предлагай, а приказывай. Мы пойдем за тобой, — сурово отозвался Андрей Бурятинский.

Все понимали, что настала минута, когда кончаются обсуждения, высказывания, и на их место становится строгий приказ командира и беспрекословное повиновение.

— Хорошо, — тихо сказал Гречаный, и мягкая, юношеская улыбка чуть приподняла уголки губ. Но это только на короткий миг. Лицо Парфентия стало строгим и голос зазвучал решительно.

— Приказываю. Сегодня в два часа ночи совершить вооруженный налет на жандармский пост и освободить арестованных товарищей. План такой: создать две боевых четверки. Первая — Михаил Кравец, София Кошевенко, Андрей Бурятинский и Парфентий Гречаный. Вторая группа-Осадченко Юрий, Полина Попик, двух человек нужно подобрать.

— Со мной пойдет Мария Коляндра, — заявила Поля.

— Хорошо. А второго возьмет Юрий. Осадченко примкнет к нам там, на месте. Оружие чтобы было в боевой готовности. После боя всем рассыпаться по селу. Когда все утихнет, поодиночке собраться на серебряной поляне. Отсюда будем уходить. Всех комсомольцев до ночи предупредить, чтобы тоже были здесь. А сейчас разойтись по домам и приготовиться.

Дверь открыл отец.

— Ты, сынок? — слышит Парфентий голос матери из кухни.

— Я, мама, жив и невредим, — шутливо отзывается он.

— Поешь и ложись спать. Поздно уже.

— Ты спи, спи, мать, — говорит Карп Данилович и уводит сына. — Ну, какие дела, сынку?

— Дела такие, тату. Сегодня в два часа. Помоги собраться.

Отец смотрит на часы. Двенадцать.

— Скоро уже, — шепчет он про себя. — Тебе что нужно с собой?

— Полезь на горище, там достань наган и автомат. Патроны в мешочке, в ящике.

Отец выходит.

Парфентий подходит к матери.

— Что тебе? — приподнимает голову мать.

— Ничего. Спи, мама, спи. Я сам достану. Поем и лягу, а ты спи.

— Молоко на окне, коржи в миске на плите, — все-таки объясняет мать. — Ешь тут, там скатерть обляпаешь.

— Ничего, я осторожно. — А сам подумал: «Милая мама, до скатерти ли тут?»

Парфентий наливает в кружку молока. Но молоко не идет. Чувствуется неимоверная усталость от пережитых волнений. Все мысли его сейчас сосредоточены на налете. Перед глазами здание клуба, мрачный, узенький, как спичечная коробка, коридор жандармерии, камера с висячим замком на дверях. На полу избитые до неузнаваемости товарищи. Сердце Парфентия радостно забилось, когда он представил себе, как ворвется в камеру и шепнет: «Пошли!» Да не шепнет, а крикнет в голос, потому что кроме них там никого в живых не будет.

Парфентий не слышал, как вошел отец и сказал: «Все в порядке».

Оба некоторое время молчат. Карп Данилович закручивает непомерно большую цыгарку и тянется к лампе прикурить. Парфентий замечает, что рука отца слегка дрожит. Как хорошо чувствует он это отцовское волнение. Парфентий с трудом задает вопрос:

— Тату, скажи, если тебя за меня будут таскать, издеваться, ты не обидишься на меня, тату?

Отец ласково глядит на сына.

— Нет. Ведь и тебе не легко будет. Будем все делить пополам. Я горжусь тобой. Не у всякого отца есть такой сын.

Время летит. Стрелки часов скачут, как угорелые. Вот они обе перемахнули через единицу и минутная, обогнав часовую, поползла вниз. Пора уходить.

Парфентий стоит посреди хаты большой, красивый, смелый. Он откидывает со лба упрямую золотую прядь волос и, обняв отца, целует его в лоб, в губы, в небритые жесткие щеки. Потом осторожно, на цыпочках подходит к Манюшке, сняв шапку, наклоняется к сестренке и целует ее в горячую щеку.

Маня что-то бормочет сквозь дремоту.

— Спасибо, Манюшка.

Маня не понимает.

— За что спасибо?

— За все, за все, понимаешь? Прощай, сестренка, скоро увидимся, — шепчет Парфентий и бежит в кухню. Он приподнимает с подушки голову матери и осыпает ее лицо горячими поцелуями.

— Прости меня, маменька, милая!

— Что с тобой? — спрашивает мать.

— Потом все узнаешь, мама. После. Тато тебе все объяснит, — бросает он на ходу и выбегает из хаты.

Мать вскакивает с постели и, замерев, слушает, как хлопнула наружная дверь и проскрипели по снегу торопливо удаляющиеся шаги.

— Ушел, — как бы про себя произносит отец. — Так надо, мать.

Первую четверку вел Парфентий. Ей надлежало снять часового и освободить арестованных Дмитрия Попика и Михаила Клименюка.

Вторая четверка, под командованием Юрия Осадченко, должна была занять круговую оборону, прикрыть подходы к зданию жандармерии.

В два часа ночи, как было условлено, группа Парфентия собралась у задней, обращенной к пустырю, глухой стены большого здания клуба.